и вода уже струйками перехлестывала через скалы. Со стороны буя рвался ветер, из-за мыса несся лай морских львов. Док поправил капюшон.

– Хватит с нас звезд, – сказал он, и потом: – Слушай-ка, Хейзл, я знаю, у тебя на дне мешка шесть или семь мелких абалонов. Если нас остановит инспектор, ты ведь скажешь, что это для меня, да?

– Ну? – сказал Хейзл.

– Послушай-ка, – мягко сказал Док. – Вдруг я получу заказ на абалоны? Инспектор тогда подумает, что я чересчур часто пользуюсь своим разрешением. Еще решит, что я их ем, верно?

– Ну? – сказал Хейзл.

– Например, в Комитете по промышленному спирту. Они там очень подозрительные – думают, будто я пью их спирт. Они всех подозревают.

– А вы не пьете?

– Его много не выпьешь. Туда что-то добавляют, вкус гнусный, а очищать – себе дороже.

– Ну, чего там гнусный, – сказал Хейзл. – Мы с Маком как-то пробовали. А чего туда добавляют?

Док собирался ответить, но вовремя сообразил, что это обычный маневр Хейзла.

– Пошли, – сказал Док. Он взвалил на плечо мешок с морскими звездами. И забыл про нелегальных абалонов в мешке у Хейзла.

Хейзл пошел за ним следом из заводи, по скользкой тропе, на твердую землю. Спугнутые крабы уступали дорогу. Хейзл хотел понадежней замять тему абалонов.

– Этот малый – художник – снова приходил во Дворец, – начал он.

– Да? – сказал Док.

– Ага! Понимаете, сделал с нас со всех портреты птичьими перьями, а теперь, говорит, надо переделывать ореховой скорлупой. Говорит, изменил свои – как их? – сре-средства.

Док усмехнулся:

– А лодку он все еще строит?

– А как же, – сказал Хейзл. – Все-все переделывает. Другая лодка совсем. Кончит – небось опять переделывать будет. Чокнутый он, а, Док?

Док сбросил тяжелый мешок на землю. Он запыхался.

– Чокнутый? – спросил он. – Да. Наверное. Чокнутый, как и мы, только на свой лад.

Такое Хейзлу и в голову не приходило. Себя он считал примером ясности ума, а свою жизнь – образцом непонятой добродетели. Последняя фраза Дока его задела.

– Ну да, а лодка! – закричал он. – Он семь лет на эту лодку убил! Стапеля сгнили, так он бетонные сделал. Каждый раз: почти кончит – и все по новой. Нет, он точно чокнутый. Это ж надо – семь лет на лодку убить!

Док сидел на земле и стягивал резиновые сапоги.

– Ты не понимаешь, – мягко сказал он. – Анри любит лодки, но он боится океана.

– А на кой ему тогда лодка? – спросил Хейзл.

– Он любит лодки, – сказал Док. – Но предположим, он кончит лодку. Все начнут спрашивать: «Почему ты ее на воду не спускаешь?» А когда он ее спустит, надо будет выйти в море, а он ненавидит воду. Вот он ее и не кончает – чтоб на ней не плавать.

Хейзл сначала следил за ходом рассуждения, но отвлекся, не дослушав до конца, и стал искать, как бы переменить тему.

– По-моему, он чокнутый, – уныло сказал он.

По черной земле, там, где цвел медяник, ползали сотни черных жуков. И у многих хвосты были задраны кверху.

– Глядите-ка, жуки, – заметил Хейзл, благодарный жукам за то, что так удачно подвернулись.

– Интересные, – сказал Док.

– Ага, а почему они зады задирают?

Док скатал шерстяные носки и вложил в резиновые сапоги, а из рюкзака вытащил сухие носки и тонкие мокасины.

– Не знаю почему, – сказал он. – Недавно я их наблюдал. Самые обычные существа, и обычнейшее их занятие – задирать зады. И в литературе даже не упомянут тот факт, что они задирают зады.

Хейзл поддел жука носком мокрой тапочки, и блестящая черная тварь отчаянно затрепыхала лапками.

– Ну, а сами-то вы как думаете, зачем это они?

– Я думаю, они молятся.

– Чего? – Хейзла покоробило.

– Удивительно не то, – сказал Док, – что они задирают зады. Самое удивительное и невероятное – что мы еще тут удивляемся. Лучше просто поставить себя на их место. Мы делаем нечто столь же странное и необъяснимое, только когда молимся, – значит, возможно, молятся и они.

– Ой, пошли-ка лучше отсюда, – сказал Хейзл.

VII

У Ночлежного Дворца своя история. Когда Мак и Хейзл, Эдди, Хьюги и Джон еще только туда въехали, они считали Дворец в общем-то просто укрытием от дождя и ветра, местом, куда можно пойти, когда повсюду или уже закрыто, или радость от их визитов несколько омрачена их частотой. Дворец тогда был просто длинной, голой комнатой, и узкие два окна тускло освещали некрашеные, провонявшие рыбой бревна. Сперва им Дворец не нравился. Но Мак понимал необходимость организации, особенно для такой группы алчных индивидуалистов.

Армия на ученье без артиллерии и танков, с помощью маскарадных тележек и учебных пушек изображает разрушительную мощь, а солдаты закаляют дух и привыкают к полевым пушкам, развозя бревна на колесах.

Мак взял кусок мела и вычертил на полу пять прямоугольников, в семь футов длиной и четыре шириной, и на каждом прямоугольнике он написал имя. Это были как бы кровати. Каждый имел нерушимые права на свое пространство. И мог законно покарать всякого, кто посягнет на его участок. Остальная часть комнаты считалась общим владением. Так и зажили они первые дни: сидели на полу, скорчившись, играли в карты и спали на голых досках. Они и до сих пор бы так жили, не вмешайся погода. На целый месяц зарядил небывалый ливень и разом все изменил. Ребятам надоело сидеть на корточках. Осточертело глядеть на голые бревна. Но они оценили дом, укрывший их от дождя. И приятно, когда не докучает возмущенный домовладелец. Ли Чонг даже близко к дому не подходил.

И вот однажды вечером Хьюги принес откуда-то раскладушку военного образца с прорванной парусиной. Два часа он зашивал дыру лесой. В ту ночь остальные, лежа на своих прямоугольниках, увидели, как Хьюги мягко погрузился на койку; они услышали вздох неземного блаженства, и Хьюги заснул и захрапел раньше всех.

На другой день Мак приволок ржавый набор пружин со свалки железного лома. Лень как рукой сняло. Ребята наперегонки обставляли Ночлежный Дворец, и через несколько месяцев мебели набралось, пожалуй, даже чересчур много. Были тут старые ковры, кресла с сиденьями и без сидений. У Мака был шезлонг ярко-красного цвета. Еще они разжились столом и старинными часами без циферблата и без механизма. Стены побелили, и во Дворце стало почти светло. Появились картины – в основном листки из календаря с великолепными улыбками сладостных блондинок и бутылками кока-колы. Анри пожертвовал две работы периода птичьих перьев. Связку золоченых кошачьих хвостов поставили в углу, а на стене, возле старинных часов,