Да, Волошин и Заболоцкая не могли не встретиться. Он когда-то на вопрос «Что такое счастье?» ответил: «Владеть толпой». Но и она ведь, сказав, что в институте ее звали «живой протест», вдруг выпалит: «Меня любили ребята. Я могу зажечь толпу…» Неудивительно, что они, близнецы духа, проживут в трогательной любви целых десять лет, до смерти поэта. Он будет рисовать свои акварельки и писать стихи («контрреволюцию», конечно). А она будет при нем «и кухарка, и прачка, и доктор». Но, главное, в их отношениях не будет той «путаницы», от которой страдала его душа..

Казалось бы, где Волошин и где – «Маруська нелепая»? Интеллектуал и почти tabula rasa, кладезь мировой культуры и – фельдшерица; тончайший духовный инструмент, извлекающий бесподобные звуки, и, пардон, конечно, – неоструганная табуретка рядом. Но если специалистов по Волошину интересует мое мнение, то скажу: в их отношениях, точнее, в ней, не было ни грана того изощренного лукавства духовной «элиты», от которого он, прямой по сути человек, не только мучился всю жизнь, но которое с годами легко научился распознавать. Белое в Заболоцкой было белым, а не «как бы белым», доброта была добротой, а не оправданием собственного эгоизма, а правда – правдой, а не демагогическим приемом в «философском» якобы споре. Он только не сразу убедился, что и новая власть, звавшая себя «высшей справедливостью», как и всякая власть, в глубине своей столь же лукава и хитра, как и знакомые ему по жизни «духовные тусовки»…

В книге о Серебряном веке Петербурга я уже писал, что, приехав в Москву, Волошин однажды осмелился самому Каменеву в Кремле прочесть свои «контрреволюционные» стихи. И Каменев не просто слушал – хвалил стихи, восторгался и как бы не замечал содержания их. Потом эффектно начертал записку в Госиздат, что всецело поддерживает просьбу Волошина об издании этих стихов. Но стоило поэту уйти, Каменев вызвал по телефону Госиздат и, не стесняясь присутствующих, сказал в трубку: «К вам придет Волошин с моей запиской. Не придавайте этой записке никакого значения…» Александр Бенуа, узнав, какие стихи читал в Кремле Волошин, просто ахнул: «Как же так? Да вас расстрелять могут!» Наивный поэт улыбнулся: «Нет, ничего! Даже благодарили». Вот «благодарностью» этой ему и забьют рот до самой смерти…

В тот год, остановившись с Марусей в Москве, кажется, у Сергея Шервинского, поэта и переводчика (Москва, Померанцев пер., 8), Волошин навестил друзей: Георгия Шенгели (Москва, Борисоглебский пер., 15), Вересаева (Москва, Шубинский пер., 2/3), братьев Горнунгов (Москва, Садовническая наб., 1), философа Густава Шпета, тот жил тогда еще на Долгоруковской (Москва, ул. Долгоруковская, 17), сестру мужа Цветаевой Веру Эфрон в Нащокинском (Москва, Нащокинский пер., 6), старую знакомую по Крыму писательницу Софью Федорченко, которую последний секретарь Льва Толстого В.Ф.Булгаков пустил жить, пусть и в подвал, но в дом-музей великого классика (Москва, ул. Пречистенка, 11), а также давнего приятеля – профессора-санскритолога, филолога-экспериментатора А.М.Пешковского (Москва, ул. Сивцев Вражек, 35).

Были и в Петербурге, вернее, в Ленинграде уже. Жили у Лидии Аренс, близкой знакомой (С.-Петербург, Невский пр-т, 84); навещали парижскую еще подругу Волошина Лизу Кругликову (С.-Петербург, пл. Островского, 9); читали стихи и даже пели (Заболоцкая чудесно исполняла народные песни) у Корнея Чуковского (С.-Петербург, Манежный пер., 6); ходили в гости к художнику Евгению Лансере (С.-Петербург, ул. Глинки, 15); к знаменитому адвокату и писателю Кони (С.-Петербург, ул. Маяковского, 3); к поэтессе Марии Шкапской на улицу Широкую (С.-Петербург, ул. Ленина, 11). А однажды, в 1924-м еще, поселились тоже на Невском, но в квартире некоего Карла Ивановича Бернгарда, знакомого Маруси и в прошлом – владельца фабрики музыкальных инструментов и «депо роялей» – магазина по продаже их. В этом-то «депо», где сплошь стояли трехногие рояли, Бернгард и пристроил жить (С.-Петербург, Невский пр-т, 59) и наш, образно говоря, «рояль», и нашу «табуретку» – рядом.

Из воспоминаний Марии Заболоцкой: «Макс долго не ложился спать, сидел в кресле перед окном, смотрел на Невский. “Макс, отчего ты не ложишься? Ведь поздно”. – “Я не могу, Маруся, здесь лечь спать. Я не могу раздеваться при них”. – “Какие глупости, ложись!” – “Не могу я раздеться в присутствии рояля! Нет, нет, ни за что не разденусь. Ты представь себе: они стояли в концертных залах, за ними сидели прекрасно одетые люди, они так прекрасно и благозвучно звучали. Посмотри, какие они строгие и нарядные”. – “Ну, Масенька, перестань. Это Бог знает что такое!” – “Нет, нет, Маруся. Я не шучу… Я не могу раздеться”… Так… и просидел всю ночь у окна. Это не было оригинальничанием… Живое и моральное отношение к вещам…»

В этот приезд – уж не потому ли и не ложился «при роялях»? – ему нужно было решить вопрос посложней: «ложиться», грубо говоря, или нет под новую, набирающую силу власть. Елизавета Полонская, поэтесса, видевшая его в доме у Шкапской, как-то коротко, впроброс, сообщает: ему только что отказали в издании книги – «а он, якобы, приезжал за этим…»

Ни строки не напечатают ни при жизни, ни десятилетия спустя. Какие сборники, когда почти накануне печать дважды «выстрелила» в него. Сначала «Правда» в статье «Диктатура, где твой хлыст?» назвала его «бесцветным подголоском» буржуазного искусства. А позже, через четыре месяца, Б.Таль, будущий редактор «Правды», тиснул статью, которую без обиняков назвал уже «Поэтическая контрреволюция в стихах М.Волошина». Самого поэта заклеймил при этом «последовательным, горячим… контрреволюционером-монархистом». Что стихи его, если в Ленинграде, уже в 1929-м, когда художники решат устроить выставку невинных пейзажиков его, ему не разрешат даже этого. Из 700 отобранных акварелей вернут Волошину только 450 работ. Остальные украдут. «Пламенная» Маруся будет рвать и метать, а Макс спокойно заметит: «Не огорчайся, в ближайшие десять лет мы их увидим на стенах у наших друзей…»

Ни власти, ни ее «идеологии» наш парламентер уже не признавал. В Коктебеле из-за марксизма, представьте, при всех поссорился с Андреем Белым; у того, пишет свидетель, марксизм каким-то таинственным образом уживался в уме с антропософией. С Белым кое-как помирятся, хотя тот больше ни разу не приедет в Коктебель. А вот с «марксизмом» всё будет хуже. Заболоцкая и после смерти Макса всем будет показывать палку поэта с отбитой ручкой. У него было много палок, с которыми он карабкался по горам. Но у одной, любимой, было отколота ручка. «Ее отбил Макс в бешенстве, ударив об конторку… когда узнал, что Союз писателей, которому Макс подарил дом, отдал его в аренду на 10 лет Партиздату»… «Партизанам», как назвал их Волошин. После обмена телеграммами он даже крикнул: «Я их вызову на дуэль, как они смеют! Я им подарил, а они сдают в аренду…» Потом приехала какая-то Сулимова, от Партиздата, которая была женой секретаря Сталина. Началось мощное давление, которое кончилось тем, что она прислала Марусе телеграмму: «Беру вас заведующим домом приобретите необходимую мебель на 40 человек». Маруся, конечно, взорвалась, она ведь хозяйка дома, а Макс, успокаивая ее, вдруг сказал: «Тебе дома, что ли, жалко? Ну, отнимут его у нас – так это нас с тобою освободит только… Возьмем котомки и пойдем ходить по России, как мы с тобой мечтали!..»