Коля Чуковский, сын Корнея Ивановича, пишет, что Макс в эти годы часто вспоминал Гумилева. Коля, правоверный коммунист, написавший злые, почти издевательские воспоминания о Волошине, назвавший его навсегда «отставшим» от «крепнувшей молодой советской литературы», не знал, не мог знать, что и дуэль Гумилева, и его расстрел Волошин вспомнит, но позже и – в интимном дневнике. Оказывается, он, вечный «миротворец», незадолго до смерти готов был, как когда-то с Гумилевым, снова встать к барьеру для поединка, но не с человеком – с властью, с жестоким государством. Когда после инсульта, уже в 1931 году, Волошин задумается вдруг о самоубийстве, то запишет: «Смерть, исчезновение – не страшны. Но как это будет принято оставшимися – эта мысль неприятна. Лучше “расстреляться” по примеру Гумилева. Написать несколько стихотворений о текущем. О России по существу. Они распространятся в рукописях. Пока никому об этом не говорить. Но стихи начать писать…» Разве это не предсмертный вызов «парламентера любви» надвигающейся лаве равнодушия и молчания?..

Оба – Макс и Маруся – будут в Коктебеле до конца. Летом станут принимать друзей: писателей, ученых, поэтов (до пятисот человек порой) – такой вот, по его словам, «волхоз» – Волшебное, Вольное, Волошинское хозяйство. А зимы – коротать вдвоем. «Нам стыдно, что нам так хорошо, – признается Заболоцкая в письме к Остроумовой-Лебедевой, художнице. – Бывают дни как Божья улыбка: тихие, тихие…» И все десять последних лет в новогоднюю ночь поэт, запалив свечу, будет выходить к морю молиться. За людей. «О всех и за вся» молиться, – напишет Маруся. Ну и за нее, посланную ему судьбой. Она похоронит его в 1932-м. А через четверть века, став хранительницей музея его, будет упрямо твердить, что его не только «разрешат», но он станет всесветно известным поэтом. И будет рассказывать, как в новогоднюю ночь он всякий раз шел молиться к морю. Библейская вообще-то картина! Ночь, звезды, прибой, одинокая фигура в балахоне и рука, прячущая от ветра пламя свечи.

«Я – огонь», – написал как-то в стихах. Как и Белый когда-то. Сам раздул в себе уголек, от которого зажигались люди. Но мало кто знает, что «огонь» умер, представьте, от жажды. Отказали почки, и врачи запретили Волошину пить воду. Когда перед смертью ему дали глоток воды на ложке, он вдруг спросил: «Что это?» Вода, сказали. «Вода? – переспросил. И выдохнул: – Какие прекрасные вещи есть на свете. Вода…» Последние слова поэта…

«В жизни – всё символ!» – любил повторять он. В молодости, таская Цветаеву по горам Крыма, учил ее: лучшее спасение от жажды – камень во рту. Он так и лазал по скалам: балахон, сандалии, палка в руках и камень во рту. Но если всё и впрямь символ – то умер он, образно говоря, как раз с камнем во рту – с забитой глоткой. Ведь ни строки его не напечатают и после смерти. Семь десятилетий будут молчать – невероятно! Он, правда, всё равно победит. Напишет в будущее, уже нам: «Теперь я мертв, я стал листами книги, и можешь ты меня перелистать…»

Перелистайте его, перечитайте! В его книгах написано главное: то, что любовь – вечна. А раз так – значит, вечны и парламентеры ее.

Цветаева Марина Ивановна (1892–1941) – великий русский поэт. Дочь основателя и собирателя первого в России музея изобразительных искусств И.В.Цветаева. Автор прозаических и драматических произведений, блестящих эссе о поэтах, она, не приняв революции, уехала вслед за мужем в эмиграцию. Через семнадцать лет, вернувшись в Россию, не смирившись с арестами мужа, сестры и дочери, с бедностью и бесконечным одиночеством, – покончила с собой.

«Человеку, в общем-то, нужно не так уж много, – скажет она за три дня до смерти, – всего клочок твердой земли, чтобы поставить ногу и удержаться. Только клочок твердой земли, за который можно зацепиться…» Не зацепилась! Погибла в петле, как раз оттолкнувшись от земли – от земляного пола в деревенских сенях Елабуги…

Из странных, мистических совпадений состояла ее жизнь. Родилась в ночь с субботы на воскресенье, повесилась – в воскресенье днем. Еще в 1919-м написала: «Между воскресеньем и субботой я повисла, птица вербная». Теперь кажется, что и жила на земле не сорок восемь лет – не дольше этих полусуток. От ночи к полдню, от тьмы к свету, от безвестности к славе… Поразительно, но княгиня Шаховская, парижская знакомая ее, вряд ли знавшая час рождения Марины, вдруг скажет: «У нее глаза ночной птицы, ослепленные дневным светом». Увы, после возвращения в СССР ее немеркнущие, «цвета спелого винограда» глаза назовут просто «выплаканными». И не совпадение ли самое кошмарное, что и место, где родилась, – «шоколадный домик» в Трехпрудном, и кладбищенский холм в Елабуге, – не сохранились? Нет их в мире подлунном. И впрямь – не зацепилась! Ни колыбели, ни могилы…

«Чем больше узнаю людей, тем больше люблю животных», – сказал как-то Фридрих Великий. Великая Марина, едкий мужской ум, скажет иначе: «Чем больше узнаю людей – тем больше люблю деревья!..» Любила дерева, всю жизнь любила. Елку, посаженную в ее честь отцом в Тарусе («моя елка», здоровалась и прощалась с ней), серебристый тополь у дома, где родилась, каштан под окном парижской комнаты, рябину в Голицыне, где кормилась у писательской столовой. «Деревья! К вам иду! Спастись // От рева рыночного! – написала в стихах. – Вашими вымыхами ввысь // Как сердце выдышано!.. // Зеленых отсветов рои, // Как в руки – плещущие… // Простоволосые мои, // Мои трепещущие…» А в прозе еще в юности призналась: «У меня ничего нельзя отнять. Раз внутри – значит мое. И с людьми, как с деревьями…»

Она и сама была как деревце: тоненькая, стройная до старости, гибкая под ветрами. И в любом лесу или роще всегда – наособицу…

«За мое перо, – написала незадолго до гибели, – дорого бы дали, если бы оно согласилось обслуживать какую-нибудь одну идею, а не правду: всю правду. Нет… ни с теми, ни с этими, ни с третьими, ни с сотыми, а зато… А зато в мире сейчас – может быть – три поэта, и один из них – я…»

Начну с конца. С того, что я – истый поклонник вещных и вечных домов на земле – верю в сумасшедшую, непредставимую пока идею: в то, что когда-нибудь – не завтра, конечно, и даже не послезавтра – но огромный, красный, многоэтажный дом в Трехпрудном в Москве все-таки снесут. Ныне этот «кирпич» очень даже крепок и пригоден для долгой жизни (Москва, Трехпрудный пер., 8). Но его, верю, сровняют и поставят на его месте то, что и было: одноэтажный деревянный домик в семь окон по фасаду, с крыльцом в красно-белые полосы, звонком-колокольчиком и одиннадцатью комнатами, с теплыми кафельными печами. И шторы, попомните, оливковые повесят, и белые с золотом обои поклеят. Таким был дом, где сто двадцать лет назад родилась великая Цветаева. Мы, порушившие это гнездо в 1919-м, сами и восстановим его! Так было с Пушкиным, Лермонтовым, Тютчевым, Блоком, Есениным – их дома мы подымали с нуля. И так будет с Цветаевой, ибо только она, одна она – равновелика им в ХХ веке!..