один момент жизни развитие его характера не прекращалось. Некоторые черты сформировались еще до выхода в путешествие из Севильи: на Мальдивах он продемонстрировал храбрость и лидерские качества, на побережье Индийского океана – неустрашимость в боях, в Марокко – изобретательность и пренебрежение к врагам. Он проявил достаточно нахальства, чтобы выдвигать требования королю Португалии и отказаться от службы ему, когда эти требования не были удовлетворены. Его склонность к обидам, гневу и презрению к окружающим тоже уже сформировалась. Он часто совершал дерзкие поступки, граничившие с беспечностью. В переговорах с Арандой и агентами кастильской короны он проявил трезвый расчет и понимание, когда можно идти на уступки – не из любви к компромиссам, а из расчета на то, что эти уступки можно впоследствии игнорировать или переиграть.

О его амбициях свидетельствуют условия договора с королем: он хотел заполучить собственный удел на краю мира – как можно дальше от короля, что отдаленно напоминало истории о заморских похождениях из тех рыцарских романов, по которым он строил свою жизнь. Как и Колумб, в поисках покровителя он проявлял гибкость, стремясь угодить потенциальному спонсору. Король Испании нуждался в коротком пути к Молуккским островам – его и предложил Магеллан, и сделал вид, что полностью сосредоточен именно на этом. Но на островах уже закрепился Франсишку Серран, пользовавшийся там завидной автономией, властью и богатством. Куда разумнее для Магеллана было обратить свой взор далее, на Филиппины, которые манили золотом и предлагали еще никем не испробованные перспективы для возвышения. В его планы, однако, не входило кругосветное плавание: нет никаких свидетельств, что он когда-либо даже думал о чем-то подобном, а если и думал, то это противоречило другим его целям.

В плане развития характера Магеллана путешествие можно разделить на два этапа: первый прошел под знаком борьбы с опасностями Атлантического океана, разочарований от ускользающего успеха, тягот плавания и угрозы мятежа. Он реагировал на все это с безжалостностью, до того не имевшей аналогов в его жизни, но в целом соответствующей его амбициозному и решительному нраву. Он устранил оппонентов тремя простыми методами: кого зарезал, кого повесил, кого высадил на берег. Хинес де Мафра вспоминает, что близ патагонского берега он был «задумчив» и отличался бешеными перепадами настроения: радость от возможного открытия пролива сменялась подавленностью, когда надежды не оправдывались[874]. Оставшиеся несогласные с мнением командира решили дезертировать. К тому времени, как флотилия вышла из пролива, ныне известного как Магелланов, требования беспрекословного подчинения приняли у Магеллана прямо-таки параноидальный характер.

На втором этапе путешествия Магеллан так и не восстановил чувство реальности или готовность обращать внимание на практические ограничения; он вел флотилию – без сомнений, без оглядки на приказы короля, интересы и благополучие своих людей – не туда, куда обязывался согласно договору; вероятно, он стремился попасть на Филиппины. Однако тут стихии моря и ветра изменили его совершенно беспрецедентным образом. Тяготы усилились: моряки столкнулись с голодом и болезнями, но попутный ветер и чувство приближения к тем землям, которые он так искал, вызвали новое ощущение свободы и, возможно, безответственности, усугублявшееся тем, что корабль шел через спокойный, обширный, пустынный и «тихий» океан. Похоже, Бог наконец-то ему покровительствовал, готовя к великим деяниям: само то, что он был жив, а большинство участников экспедиции уже умерло, служило тому доказательством. Некоторыми путешественниками овладела экзальтация: у Пигафетты она проявлялась явным образом – после его якобы чудесного спасения от смерти. Экзальтацию самого Магеллана можно предположить по его деятельности на Филиппинах, где он произвел чудесное исцеление, проповедовал островитянам сложные богословские концепции, в которых едва ли сам хорошо разбирался, и отстранил священников экспедиции от их непосредственного занятия, проникшись духом миссионерства. Религия никогда не играла для него особой роли: его понимание христианства было поверхностным и не мешало ему наводить ужас на врагов, жечь деревни и развязывать войну, оправдания которой не нашел бы святой Августин. В конце жизни он вновь вернулся к тем ценностям, которыми руководствовался на всем ее протяжении. Он ввязался в битву и обрек себя на смерть в подражание любимым героям рыцарских романов.

А что с тем вопросом, который я поставил в начале книги: почему Магеллан, его подчиненные и товарищи по экспедиции были готовы идти на невероятные риски, не оставлявшие разумных шансов на успех? Сейчас, 120 000 слов спустя, мы, возможно, еще не приблизились к ответу; но обрести ответ можно, если обратить внимание на явление исследовательского зуда в целом. Рассмотрим Магеллана в общем контексте истории географических открытий и исследований.

«Это странная змея», – сказал Лепид. Крокодил наверняка счел бы самого Лепида не менее странным – если бы, конечно, они встретились.

Каждый вид уникален, но люди считают себя уникальным образом уникальными. По большей части такое самовосхваление ни на чем не основано. Приматология и палеоантропология показывают, что и у других существ в той или иной степени есть способности к культуре, разуму и общению, которые мы некогда считали характерными только для человеческого рода. Возможно, полностью объективный наблюдатель, глядящий на нас откуда-нибудь из космоса, с огромного расстояния во времени и пространстве, сочтет нас существами, которые уникальны лишь тем, что считают себя уникальными.

Галактический наблюдатель, безусловно, заметит, что мы, люди, отличаемся от других видов нашей маленькой планеты в двух отношениях – скромных, но загадочных. Во-первых, наш ареал поразительно разнообразен: помимо бактерий, которые распространяются вместе с нами, ни один вид не занимает на Земле такую обширную территорию. Во-вторых, несмотря на наше беспримерное распространение по всему земному шару, человеческое сообщество находится в тесной взаимосвязи, хотя в популяциях других видов особи знают только своих непосредственных соседей. Обе эти особенности – результат деятельности исследователей, которые проторили тропы для заселения планеты и нашли маршруты, воссоединившие некогда разошедшиеся культуры.

Почему? Тяга к исследованиям у человека врожденная или приобретенная? Это побочное явление (например, результат странной генетической мутации) или общая для человечества черта, у некоторых людей принявшая концентрированные формы? Она возникает в ответ на какие-то внешние обстоятельства, является свойством «духа» или выражением каких-то особых качеств мышления или души? Что мотивирует исследователей?

Возможно, такого явления, как типичный исследователь, не существует. Возможно, поиски универсального объяснения причин, толкающего человека к исследовательскому поведению, обречены на провал, подобно экспедициям к Эльдорадо или Шангри-Ла. В разное время, в разных культурах, у разных людей мы не находим общих исследовательских характеристик – к схожим результатам ведут совершенно разные мотивы и потребности.

Если начать с первых исследователей, существование которых можно постулировать, но не документировать, то мы сталкиваемся с самым загадочным из всех случаев: эти люди, которые вели свое происхождение