испускающих рассеянный или пучковый свет»[852]. Название Magellan House носят дом престарелых в английском Ист-Гринстеде и 2947 квадратных футов креативного пространства в одном из доков Лидса.

В честь исследователя предположительно названа обувь Magellan Outdoors Waterproof Leather Landman Snake Hunting Boots, а нижнее белье Magellan’s EveryWear Camisoles and Women’s Full Cut Briefs – скорее всего, все-таки нет. Но перечень все равно впечатляет. Сейчас, когда спонсоры и рекламодатели регулярно разрывают контракты со знаменитостями, нарушающими правила политкорректности, вездесущность имени Магеллана – свидетельство того, насколько положителен его образ в восприятии людей. Однако по большей части использование его имени не опирается на факты или просто никак с ними не связано. Иммунитет Магеллана к нападкам, которым подвергаются другие его современники, судя по всему, основан на ошибочном восприятии его личности.

Конечно, у Магеллана были и замечательные качества. Никто не может поставить под сомнение его отвагу, решительность, неустрашимость и упорство, из них проистекающее, а также четкое осознание своих жизненных целей и настойчивое стремление к ним. Пигафетта восхвалял его равнодушие к голоду и бушующим вокруг бурям[853]. Хотя его лидерские качества обсуждаемы, учитывая, сколько людей погибло под его началом, он все же довел своих подчиненных дальше, чем кто-либо из известных нам путешественников до него. И хотя он все же не обогнул земной шар, это удалось ему наполовину. Как говорил юнга Мартин де Айямонте, матросы его любили: он был своего рода демагогом или народным тираном, выступая за простых людей против придворной клики во главе с Картахеной. О способности самого Магеллана хранить преданность можно спорить, но он пробуждал верность в остальных. Его храбрость граничила с беспечностью, и он привел свою экспедицию к катастрофе из-за того, что не взял более благоразумный курс на возвращение домой. Но «высота оказалась слишком высокой, а героизм слишком героическим для Земли», а это, согласно высоко ценимому романтиками кодексу, «музыка, которую Бог ниспосылает влюбленным и поэтам»[854].

Однако все добрые качества Магеллана никак не могут объяснить то, что его до сей поры не могут низвергнуть с пьедестала. Люди, которые жаждут сокрушать памятники, осквернять храмы и пятнать репутацию, уверены, что никакая добродетель не может устоять даже перед слабым намеком на связь с империализмом, рабством, бесконечной жаждой крови, несправедливой дискриминацией и всеми теми приметами прошлого, которые мы ныне воспринимаем как преступления.

Впрочем, ранее Магеллан прекрасно вписывался в героические мифологемы. Он подходил романтической эпохе, когда сверхчеловека считали спасителем, а великие люди, такие как Карлейль, Гегель, Ницше и Уильям Джеймс, не сомневались в их праве на славу. «История мира, как я уже говорил, – это биография великих людей»[855][856]. Перевод повествования Пигафетты, выполненный Аморетти и опубликованный в 1800 году, приблизил Магеллана к той эпохе[857]. Общество Хаклита было основано в 225-ю годовщину гибели Магеллана. В августе следующего года управляющий совет общества проголосовал за то, чтобы на обложке всех выпускаемых томов красовалась виньетка с изображением «Виктории». Как мы увидим, это был хороший выбор символа эпохи открытий, но в принципе он только подтверждает безупречную репутацию Магеллана как путешественника и первооткрывателя.

Маргерит Каттан продемонстрировала, как авторы XIX и начала XX века представляли жизнь Магеллана при помощи стандартного героического нарратива, основанного на эпосе, сагах, священной истории и агиографии[858]. Первым шагом в этом, возможно, бессознательном проекте стало подчеркивание загадочных элементов – например, отсутствия сведений о рождении и детстве Магеллана. Загадочное происхождение – общее место героических повествований. Затем следуют эпизоды страданий и лишений: воспитание сироты вдали от дома, описание борьбы с отвергающим его миром и фортуной. Жизнь Магеллана предоставляла много соответствующего материала: пренебрежение заставило его покинуть родину; смекалка и смелость оживляли борьбу с невзгодами в чужих землях; трудности великого путешествия привели его к моральному очищению; перипетии фортуны; тяготы командования, которые усугубили одиночество героя; героические моменты, честно изобретенные и изложенные кристальной прозой.

Биографы XIX века любили выделять Магеллана из числа простых смертных, щедро рассыпая намеки на предопределенность его судьбы, упоминая его ощущение «предназначенности для великих дел и бессмертной славы» (predestinado para altas empresas e glorias immortales) или стремление к величию, проявившееся еще в детские годы[859]. Побег в Испанию оказывался в таком изложении не актом измены, осужденным современниками, а своего рода переходом Рубикона. Самые известные апологеты Магеллана в Португалии – Кейруш Велосу и Висконде де Лагоа – хотели реабилитировать его именно как португальского героя[860]. В этом они преуспели: Магеллан фигурирует в числе португальских путешественников, которые собраны вокруг принца Энрике Мореплавателя на огромном монументе в Лиссабоне. Право праздновать его путешествие и проводить торжества по поводу юбилея его смерти – предмет ожесточенных споров между Испанией и Португалией, а средства массовой информации докучают мне и, вероятно, другим исследователям с просьбой доказать приоритет одной страны над другой.

За пределами Пиренейского полуострова в то же время историки тоже не ставили под сомнение романтические подвиги великого человека. «Если он и допускал ошибки, то это были ошибки сильной личности», – уверял Ф. Г. Х. Гиллмард, для которого Магеллан служил воплощением аристократических добродетелей, а они – вместе с физической красотой, мускулистым христианством и способностями к спорту – раньше слишком часто переоценивались в университетах Англии. Гиллмард являлся профессором географии в Кембридже и никоим образом не был лишен критического мышления, но тут оно его, похоже, покинуло. Магеллан, писал он, «носит незапятнанное честное имя. Нет ничего, что омрачало бы его добродетель, ему нечего было скрывать и прятать; он не совершил ни единой жестокости в век жестокости»[861].

Истина лежит (впрочем, в разные времена она находится в разных местах) где-то между образцовой безупречностью в представлении Гиллмарда или несравненным сочетанием «мужества, ума и способностей» в описании Морисона и образом «более или менее… безжалостного убийцы», который Джойс Чаплин рисует в своей истории кругосветных плаваний[862].

В XX веке героическая традиция вовсе не была отринута. Ее устойчивость демонстрируют два любопытных примера. Эдвард Бенсон, чья биография Магеллана вышла в 1929 году (книга не имела претензий на научность, но основывалась на тщательном анализе имеющихся источников и работ), был не историком, а умелым литератором; его коньком являлись наблюдения над обществом в беспощадных комедиях нравов. Однако он не смог представить Магеллана с той же едкой иронией, с которой относился к слабостям своих современников. Магеллан для него был одним из «величайших светильников просвещения человечества». Его достижение было «выдающимся», а все крайности, в которые он впадал, извинительными[863].

Еще более удивляет отсутствие критического подхода в биографии, написанной Стефаном Цвейгом в конце 1930-х годов во время английского изгнания. Еврей-пацифист,