что многое случилось, что она попала в сумасшедший переплет.

— Что этот тип тебе сделал?

— Не хочу все это объяснять.

— Давай, раз уж начала.

— Пожалуйста, Пит, не проси. Дело вовсе не в нем. А в тебе и во мне. У меня была депрессия.

— Ты мне уже говорила.

— Нет, клиническая депрессия. Я каждый день принимаю антидепрессанты.

Во второй или третий раз за время их встречи Пит испытывает потрясение и ужас. Он забрасывает ее вопросами: как давно она принимает таблетки, сколько времени до этого чувствовала подавленность, почему ничего не говорила ни ему, ни другим.

— Невероятно, что ты скрывала это от меня.

— Я скрывала это от самой себя.

— Но почему?

— Потому что знала, что ты примешь это близко к сердцу. Не хотела, чтобы ты думал, будто я сбрендила.

— Это ты приняла все слишком близко к сердцу. В этом нет ничего страшного. Многие пьют такие таблетки.

— Ничего подобного.

— Просто люди не распространяются об этом.

— Ты таких знаешь? Кого например?

— Не скажу. Другие относятся к этому так же трепетно, как и ты, — он делает долгий глоток пива, вздыхает и повторяет, что ей следовало давно рассказать ему обо всем, с самого начала. — Держать такие секреты при себе опасно.

— Потому это и называют болезнью. Но я стараюсь. Измениться, я имею в виду. Стать более открытой.

Похоже, тема исчерпана, и они долго пьют пиво в молчании, пока банки не пустеют. Анна понимает, что скоро ей понадобится в туалет, и думает, где искать ближайшее заведение. Парк уже заполняется закончившими работу людьми; все скамейки заняты, многие лондонцы отдыхают с пивом и сигаретами на траве. Анна видит пару, сидящую друг напротив друга по-турецки, и вспоминает свою идею «тузика» — вот бы ей с Питом посидеть в таком гамаке, опершись спинами на эластичный материал и уравновешивая друг друга. Потом она думает о своей последней выдумке — парке аттракционов с продуктами человеческого потребления — и подносит банку к глазам, как бы оценивая ее объем.

— Как ты думаешь, сколько пива ты выпил за всю жизнь?

Неожиданный вопрос заставляет Пита отпрянуть, но он быстро берет себя в руки и отвечает:

— Около семи тысяч пинт.

— Как ты быстро подсчитал.

— В среднем десять пинт в неделю с пятнадцати лет, то есть тринадцать лет. Тринадцать умножить на пятьдесят два и еще умножить на десять — получается около семи тысяч.

— Ух ты!

— У меня все-таки технический склад ума.

— Семь тысяч пинт. Представь это в виде пруда или озера.

— Вряд ли это так уж много. Скорее всё это влезет вон в тот мусорный ящик, — Пит указывает на контейнер в дальнем конце парка и объясняет, что люди склонны преувеличивать объем, который предметы занимают в пространстве. — Помнишь такую игру, когда надо угадать, сколько конфет в банке? Обычно называют гораздо меньшее количество, чем на самом деле. Вся вода, которую ты выпила в жизни, поместится в олимпийский бассейн. А все выпитое вино — наверно, в бочку.

Парк аттракционов в воображении Анны на глазах уменьшается: гигантский кусок мыла усыхает до размеров подушки, пруд из вина стекает в огромную бутылку размером с контрабас, залежи сливочного масла превращаются в большую пачку. Нестрашно; может, в конце концов и так сойдет.

— Какой ты умный, — замечает Анна. — Мне нравится твой технический склад ума.

— Можешь спросить еще что-нибудь.

Анна оглядывается, подыскивая тему, и видит металлическую вывеску, гласящую, что с наступлением сумерек парк закрывается. Она спрашивает Пита, когда наступают сумерки, и тот смеется.

— Давай останемся и посмотрим. Когда смотритель подойдет и скажет, что уже сумерки, мы не согласимся.

Они оба смеются над этим предложением, но после этого момента единодушия наступившее молчание кажется еще более печальным. Почти пять минут они сидят, словно воды в рот набрали, а день катится к закату. Косые бронзовые лучи солнца высвечивают характерные особенности плит на дорожках вокруг лужайки — в прямом свете дня они кажутся единообразными серыми камнями, но вечером видно, что каждая отличается уникальным рисунком из пятен и щербинок, имеет неповторимый оттенок, особым образом заросла мхом и лишайником и поставлена по-своему кривовато. Анна думает об этом, и вопрос, который она действительно хочет задать Питу, вокруг которого крутятся все остальные, срывается у нее с языка:

— Ты когда-нибудь сможешь простить меня?

— Ты этого хочешь?

— Наверно, — она смотрит вниз на свои ноги, на плиты под перекладинами сиденья.

— Наверно?

— То есть я хочу, чтобы ты попытался.

— Но ведь мы совпадаем только на 70 процентов?

— Ну, знаешь, я никогда не дружила с цифрами.

Пит без улыбки отводит от нее взгляд и мотает головой. Потом сминает в руке пустую банку.

— Ты говоришь так только потому, что у тебя ничего не вышло с другим парнем, — отвечает он. — Иначе ты бы осталась с ним.

— Возможно, — соглашается она, — хотя я в этом сомневаюсь.

Он резко поворачивается к ней.

— Скажи, почему я вообще должен воспринимать тебя серьезно?

Анна снова опускает голову и изучает плиты около скамьи.

— Потому что я много думала. Напряженно думала. И пришла к выводу, что у нас с тобой многое было хорошо. Например… например, мы всегда отлично ладили.

— И что?

— У нас… всегда был хороший секс. Когда он был. Понимаешь, я потеряла к нему интерес из-за таблеток.

— Что-нибудь еще?

Анна чувствует: Пит знает, что для нее это неловкий разговор, и наслаждается этим.

— Ты будешь хорошим отцом.

Пит роняет голову; раньше она никогда не говорила ему этого.