— Коляда! Шемякин! Алиева!

Наверное, нужно было отдать какой-то приказ, чтоб все замолчали и отошли. Прекратить безобразный бардак, вернуть контроль. На этот случай тоже был, разумеется, план, как и на все остальное. Четкий, согласованный протокол, и если бы не мигрень, которая походила уже на инсульт, она вспомнила бы какой. Но пенопласт скрипел, визжал и рвался у нее в голове, и на одну или две коротких минуты, даже не на две — всего на одну она забыла о протоколе, и о приказе, и кому его следует отдавать. Зависла и перестала думать, а помнила только про ненавистный блокнот, который зачем-то надо было долистать до конца.

— Шайхутдинов!

И в эту-то самую минуту слабости, в этот самый трудный из всех, откровенно неудачный момент она и услышала голос, который нужен был меньше всего. Поверх бухгалтершиного визга и воплей истерички из Пежо, виноватого бормотания теплотехника Красовского, поверх бессмысленных имен и фамилий, которые даже сама она в общем гаме не различала, и гадкий этот голос ударил ей прямо в темя, как если б раздался откуда-то с потолка:

— Ребят, да чего вы слушаете-то ее, она же все врет! Вообще всю дорогу, да елки, чего вы опять-то ей верите? — Беглый убийца полицейских с расквашенной мордой, которому надо было все-таки прострелить голову еще там, возле баррикады, снова стоял на капоте Майбаха и показывал на нее грязным пальцем. — А ключик вчера еще в кармане у ней лежал, между прочим, сказала она кому-нибудь про него? Чего ж она вчера-то молчала про все, целый день нам мозги крутила? Хорош уже слушать ее вообще, так считаю! Да, ребят?

Вот тут чиновница в синем и насквозь теперь мокром костюме испытала наконец свежую, отрезвляющую ярость, подробно представила себе черную дырку посреди этого наглого лба, между наглых глаз, и даже ее мигрень будто бы на мгновение отступила.

— Вы террорист, — сказала она психопату с чужой кровью на рубашке и чуть не засмеялась, оттого что вот он стоит, наконец, где и должен, попался и никуда теперь не денется. — Вы преступник, вы человека убили. Полдня людей в заложниках продержали. Вы даже права не имеете обращаться сейчас к этим людям. Вам надо сидеть в тюрьме, а по законам военного времени... — Тут она поймала взгляд рябого своего помощника и собралась наконец кивнуть. Отдать запоздавший приказ и вернуть все на рельсы.

— А я так считаю, хорош нам вранину всякую слушать! — заорал провокатор и ловко скатился с капота вниз, за бронированный борт, и крик свой продолжил уже оттуда. — Наврали уже вагон! Проверить надо сначала, чего там за дверью реально и сколько там влезет народу! Пускай открывают, мы сами посмотрим!

— Все правильно, пусть нам покажут! — немедленно влезла истеричка из Пежо. — Своими глазами посмотрим, имеем право! И решать будем сами!

— Да может, там правда хоромы! — подхватили сзади.

— Не может быть маленькое такое, как это — маленькое делать такое, что никто не поместится!

— Наззад! На место вернулись все!

— Ну ясно ж уже, она тупо делиться не хочет! Самим чтоб на дольше хватило!

Разбитая морда мелькнула за Майбахом и снова пропала, но это было уже неважно. Толпа выходила из берегов, и все перепутались — химик-эколог с дочерью и горбоносый профессор, теплотехник Красовский, дачница в шортах и Тимохина с паспортом и кричали одновременно.

— Тебе, что ль, построили, сука! Людям построили!

Прямо перед собой чиновница в синем увидела немолодое бухгалтершино лицо, перекошенное и красное, подумала про маленький тамбур у себя за спиной, тесный, как консервная банка, и сделала шаг назад. Всего один малодушный шаг, потому что ее минута слабости, оказывается, все еще длилась. И левым плечом толкнула рыжего водителя автобуса. Не толкнула даже — задела, зацепила легонько.

Но водителю маршрута № 867, который границу боли давно перешел, находился уже в своем персональном аду и стоял зажмурясь, случайный этот толчок показался намеренным ударом, продолжением прочих его страданий. Он стукнулся затылком о стену, охнул и так же случайно потянул на себя цевье помповика. Помпа издала неожиданно громкий звук — красивый сочный щелчок, как в полицейских фильмах. Но услышал его в общем гвалте всего один человек — рябой мужик с кобурами под пиджаком, который обернулся, в первый раз посмотрел водителю автобуса прямо в глаза и крикнул:

— Курок не трогай! — и лицо у него стало совсем белое, еще белее, чем раньше. — Палец с курка! Всем стоять, блядь! — заорал он потом остальным ополченцам, хотя было не очень понятно зачем, потому что стояли они и так уже целый час и бежать им отсюда теперь было некуда, разве что назад в поганую дверь, за которой их тоже ждали одни только неприятности.

А водитель автобуса Руза — Кунцево в резиновых тапках, с огненным шаром в кишках понял вдруг, что его указательный палец и правда лежит на курке. И лежит там давно, а скорее всего — лежал там все время, потому что где еще держать палец, когда тебе дали ружье, даже если ты не стрелял ни разу в жизни. Особенно когда ты не стрелял. Он отставил помповик от себя как мог далеко — чтоб увидеть точно свой палец и вынуть его осторожно, как было велено.

— Немедленно! Если сейчас же!.. — вопила баба в синем костюме — и тоже, конечно, ему, потому что все тут орали и злились именно на него. — ...Сию минуту!.. Останетесь снаружи!

— Ствол в потолок! — вопил белый мужик с кобурами. — Палец с курка убрал!

Но это нельзя было все сделать одновременно — задрать ствол, и вытащить палец, и быстро еще объяснить, что он слышал и сейчас все поправит.

Поэтому на одну короткую, крошечную секунду он отвлекся от ружья, повернулся к мордатой бабе и увидел, что та на него не смотрит и в принципе не смотрит уже никуда. Что глаза у нее закатились, а рот кривой, и кричит оттуда тоже как будто не она. Что брючина у нее на бедре лопнула прямо по шву, от кармана вниз, и рвется из дырки серая толстая кожа, голая, как у несвежей курицы в магазине. Он вдруг понял, что баба в костюме мертвая, точно мертвая, просто не знает еще об этом. И носатый старик, и бухгалтерша, и крикучая мамочка, и сорок шесть его пассажиров — ну конечно, причем со вчерашнего дня, это все объясняло. А раз так, и он тоже мертвый, господи, и он тоже, догадался водитель автобуса и с облегчением наконец обмочился.

— Тихо-тихо, ну чё ты, — сказал бледный мужик совсем близко. — Эй, слышишь, нормально все.

А и правда же стало нормально, даже хорошо. Боль в кишках вытекла и терзать его перестала, и кричать вокруг перестали, и у бледного мужика голос тоже был ласковый и незлой:

— Дай-ка мне. Дай-ка я подержу.

Все закончилось, раз он мертвый, и стоять тут уже не надо, и вообще ничего не надо, а наверное, можно выбрать даже другое какое-то место, не это, если только представить его как следует. Например, у въезда в Николину, там, где поле и елки на горке, подумал водитель автобуса и от мысли этой едва не засмеялся. Оставалось только отдать ружье, потому что оно-то его и держало, а больше ничего.

В тот же самый момент чиновнице в синем тоже