Кровью наших врагов обагрим!

И.А. Бунин под впечатлением увиденного им чекистского лозунга перечитал один из песенников 1917 г. С горечью и злостью он писал, что несколько поколений русской молодежи разжигали в себе ненависть «к помещику, к фабриканту, к обывателю, ко всем этим „кровопийцам“»[1043]. Однако в 1917 г. подобные песенники издавали не только представители «революционной молодежи», но и патриотически настроенные социалисты-государственники, и коммерческие издательства: ненависть к «кровопийцам» хорошо продавалась в то время.

Авторы и, соответственно, исполнители песен революционного подполья отождествляли себя с братством борцов, готовых к последней битве. Показательны и названия некоторых сборников — «Песни борцов за свободу» и др. «Последняя битва» освящается, культ жертвенности борцов-революционеров — романтизируется. Песни утверждали пафос активизма, энергичного, насильственного и революционного преобразования общества.

Образы революционных песен были особенно созвучны наиболее радикальным политическим призывам 1917 г. Газета латышских социал-демократов так описывала демонстрацию 18 июня в Риге: «В песне, музыке, речах — всюду звучал призыв, вызывающий восторг, несущий отчаяние старому миру: „Приближается, приближается час расплаты!“…»[1044].

Авторитетный исследователь справедливо указывает, что русская революция первоначально не дала новых песен, сопоставимых по своему значению и распространенности со старыми революционными гимнами[1045]. Однако попытки создания новых песенных текстов заслуживают внимания исследователей — эти стихи могут стать ценнейшими источниками для реконструкции политического сознания эпохи революции.

Выше уже отмечалось, что многие авторы явно ориентировались на старые песни — в 1917 г. появлялись всевозможные варианты «Марсельезы», «Варшавянки», «Дубинушки», к уже существующим популярным песням добавлялись новые куплеты. Но и в текстах, претендующих на оригинальность, мы встречаем те же образы. Настоящему, «скучному сону земли» в них противостоит «царство правды», «царство свободы светлой»; «руинам», «тлению» и «тьме» — «ликующий свет будущего»; «миру оков» — «царство братства». Прорыв в «новую жизнь» все так же предполагается осуществить в результате грандиозной битвы и полного подавления врага. Постоянно упоминаются и враги — «палачи и грабители», «свора жестоких зверей», «позорная рать палачей», «темная рать», «народные палачи», «старые недруги», «исчадия удавов и ужей», «тираны», «безумные слепцы», «народные воры»[1046].

Не должно быть никакой пощады врагу: «Пусть не гаснет народное пламя, пожирая остатки врагов!» — гласила «Народная марсельеза», написанная 23 марта 1917 г. прапорщиком-сапером В. Зубакиным «по желанию дружного гарнизона города Невеля»[1047].

Однако в новых текстах ощущается и непосредственное влияние иных традиций. Так, революция воспринимается подчас как осуществление божественной воли: «Ныне свершилася воля господня»[1048]. Иногда ощутимо и влияние милитаристской пропаганды эпохи Мировой войны. Это и неудивительно — некоторые авторы революционных стихов 1917 г. ранее писали патриотические и воинственные тексты[1049].

Но все же главное отличие новых текстов от старых революционных песен заключено в своеобразной временной замене. Мрачное «настоящее» старых революционных песен описывается в 1917 г. уже как «прошлое». И если ранее песни призывали к грядущей битве, то в новых песнях переживаемая революция воспринимается как время решающей, последней битвы с врагом и как начало «новой жизни». Показательно также, что в 1917 г. в различных городах России издавалось не менее 12 периодических изданий с заголовком «Новая жизнь», знаменитая петроградская газета интернационалистов была лишь самой известной. Так, составители одного из песенников писали: «Позади ночь, впереди: солнце, свет, свободный труд и победа!»[1050]. Для поэтов, создававших новые стихотворные тексты после Февраля, «светило любви» уже восходит, «заря золотая» уже засияла, счастье уже идет к угнетенным[1051].

Еще более показательно, что после Февраля менялся и текст старых революционных песен — их стали исполнять по-иному, в них также переживается «решительная битва». Исследователь песен эпохи революции справедливо отмечает: «В некоторых созданных ранее песнях время действия переводилось из настоящего в прошедшее. Так, если ранее пелось „Все, чем держатся их троны“, то после революции стали петь: „Все, чем держались троны“, „Все, чем держались тираны“»[1052]. При исполнении «Дубинушки» также время менялось, действие песни переносилось в прошлое: «Но настала пора и проснулся народ» (ранее, соответственно, пели «настанет» и «проснется»)[1053]. В песне «Смело, товарищи, в ногу» вместо слов «Свергнем могучей рукою гнет вековой навсегда» пели, соответственно, «свергли»[1054]. Из будущего в настоящее и прошлое были «переведены» и сроки революционного похоронного марша: «… и пал произвол, и восстал весь народ!»[1055].

Такие изменения нельзя считать случайными, они свидетельствуют об особенностях массового политического сознания эпохи. Участники революции требовали «грозного суда» и приветствовали «новую жизнь». Для многих участников революции настоящее, время революции — это уникальное, особое, сакральное время, это конечный момент всего предшествующего развития, это начало новой истории. Важно отметить, что это было присуще людям разных политических взглядов. Подобное ощущение настоящего мы встречаем в различных источниках, в т. ч. в речах А.Ф. Керенского. «Мы живем в великое время, о котором историки будут писать многие книги, о котором будут слагаться легенды и песни, о котором наши будущие потомки будут с завистью говорить, что им не удалось жить в наше время», — говорил «народный министр» в мае 1917 г. в своей речи на крестьянском съезде[1056].

Но и для многих противников Керенского события революции — это время Великой и последней битвы. Они описывали это время словами революционных песен: «Настроение наше во флоте и в Гельсингфорсе очень хорошее, но заявляю вам, что если вы упустите из рук ту власть, которую мы завоевывали себе веками, то лучше гибните на баррикадах последнего решительного боя, а не являйтесь на флот», — сообщал представитель Центробалта в Петроград в начале ноября 1917 г., буквально цитируя «Интернационал».[1057] Ранее тот же образ использовал и Центральный комитет Черноморского флота в своем обращении к морякам-балтийцам: «Мы идем вместе с вами на баррикады последнего боя»[1058]. К текстам революционных гимнов обращался и манифест Московской федерации анархистских групп, выпущенный в начале ноября: «Товарищи рабочие, крестьяне и солдаты, наступил великий священный момент, о котором мечтают все народы мира и о котором поется в песнях. Настает „последний решительный бой“ за мир, за землю, за хлеб, за волю»[1059]. Показательно, что в этом тексте песни прямо упоминаются. Можно предположить, что милитаристская пропаганда эпохи Первой мировой войны, также призывавшая к «последней войне», к «войне за прекращение войн», усилила восприятие эсхатологических революционных символов.

* * *

В ходе революции революционные символы получают необычайно широкое распространение. Их тиражировали и все социалистические партии, и коммерческие структуры, ориентировавшиеся на специфический спрос революционного времени. Соответственно, и потребитель, выбирая определенные виды товаров, косвенно способствовал распространению революционных символов. В