— Если я — Минотавр, то знай, что не родился ещё тот Тесей, который убьёт меня.

Тут они поднялись с камней и, полные решимости наконец победить, вновь скрестили клинки. Однако как ни старались, никто из них не мог другого одолеть, никто не мог противника достать остриём. Равные сошлись, лучшие из лучших; за таких, как они, ни одному генералу, ни одному воеводе не было бы стыдно. Время бежало, уже и солнце высоко поднялось, но всё звенела сталь. И Оберг, и Тур давно уж удивились бы тому, сколь достойного противника каждый из них встретил, кабы они не так сильно устали. Дышали тяжело, солёный пот у того и другого ручьями бежал с чела, выедал глаза. Всё меньше ненависти было во взорах, всё больше уважения.

Не сговариваясь, они отошли друг от друга и снова присели на камни, лежавшие среди кустиков вереска, покоившиеся здесь много тысяч лет и, возможно, до этих пор не видевшие таких сильных и выносливых, таких достойных друг друга противников, делавших один одному честь.

Положив оружие себе на колени, сидели так несколько минут, дышали тяжело и молча один на другого взирали.

Несколько отдышавшись, капитан Оберг сказал:

— Сама судьба указывает нам, что нет никакого смысла продолжать борьбу. Видит Бог, господин Тур, я не испытываю ни ненависти, ни даже неприятия к вам. И, повторяю, готов оставить всё, как есть, готов завершить наш поединок миром.

Тур печально поднял голову.

— Вы отняли у меня любимую; вон за тем лесом с зимы лежит она на погосте в холодной земле; с ней отняли душу мою, отняли мечты... Вы отняли у меня друга; вон там, за холмом, схоронил я его; отняли верность, отняли опору... Другие хотят отнять у меня мой край, моих родных, мою честь, мои дом и имущество, моё будущее, третьи — покушаются на мою веру, четвёртые — жизнь мою хотят отнять... Отовсюду слетелись, словно жадное воронье, и застили чёрным облаком небо. Нет, не решить наш спор словами на земле; если словами — то только перед Богом, когда предстанем перед Ним в свой час. А здесь — лишь оружием...

И он поднялся. И Оберг, напряжённо пытавшийся всё это время хоть что-нибудь понять, хоть одно знакомое слово услышать (но, увы, не услышал, так как все слова, какие ему говорила Любаша, были про любовь), поднялся за ним.

С новым ожесточением зазвенела сталь. Как и прежде, оба были одержимы желанием победить и силы имели равные, но что-то как будто изменилось в поединке. Капитан вдруг начал уступать. И Тур это сразу почувствовал и воодушевился. Это не была уловка со стороны Оберга, нет; то, что он сделал шаг назад, потом другой, третий... пожалуй, можно было объяснить меньшей выносливостью. Славному воину Туру сама земля помогала, она будто вливала в него новые силы, и он давил и давил, напирал, ударял, и Обергу, воину славному, было всё труднее ему противостоять, сдерживать его и отражать удары.

В который уж раз обрушил саблю на противника Тур. Оберг отбил клинок, несущий смерть. Однако Тур в тот же миг, изловчившись, не останавливая натиска, ударил его рукоятью сабли в темя — сверху вниз, — да так сильно ударил, что ему бы и голову проломил, но весьма смягчила удар шляпа. Лишившись чувств, капитан рухнул, где стоял, — будто подкошенный.

Нам следует здесь сказать, что солдаты, следившие за поединком издали, давно уже заметили, что капитан их стал Туру уступать, и, понятно, немало этим обстоятельством встревожились. Но так как Оберг настрого запретил им вмешиваться в ход событий, они ничего и не предпринимали, а только глядели во все глаза на бьющихся и гадали каждый сам про себя — не хитрость ли это отступление опытного фехтовальщика капитана... Однако когда превосходство противника стало слишком очевидным и грозило обернуться для господина Оберга самым печальным исходом, а равно и им, подначальным капитана, вверившим честному командиру жизни и судьбы свои и связывавшим с ним скорое своё возвращение домой, грозило крахом всех надежд, солдаты повскакивали со своих мест и глядели теперь друг на друга, как бы спрашивая, что им делать, и не знали, что делать... И одного из них осенила тут простая мысль: где не может пособить мужчина, верный солдат и надёжный друг, может приложить руку (и сердце) и всё изменить любящая женщина. Этот солдат немедля бросился к шатру и разбудил госпожу Любашу...

...Торжествующий Тур благодарно взглянул в Небеса и саблей своей, быстрой, как молния, со свистом — красивым и грозным — рассёк он упругий воздух у себя над головой; так истинный воин приветствовал победу. Взбугрились под рубахой могучие мышцы. Склонившись над поверженным Обергом, клинок высоко занёс и готов уж был он нанести удар последний — целил остриём врагу в горло... но вдруг некий шум услышал он сзади, и обернуться не успел, как Любаша переполошённой птицей пала Обергу на грудь — под самое остриё сабли пала, готовая принять удар, готовая телом своим любимого защитить, и глазами, полными слёз, смотрела она снизу на Тура.

— Не убивай его, пан Тур! — взмолилась. — Пощади!.. Или убей нас вместе...

Тур руку с оружием не опустил. Но и не ударял. Смотрел на Любашу, как будто опешив. Наконец сказал:

— Поднимись, девушка... Встань, панна. И подумай: за кого ты просишь? Он же враг.

Любаша, бледная, с неким лихорадочным блеском в глазах, прерывистым от волнения голосом сказала... или прошептала:

— Нет, пан Тур. Он не враг мне. Он мне муж. Я люблю его...

И тут глаза Тура, воителя грозного, славного, как будто смягчились. А как исчезла из взора его жёсткость, так и показались Любаше глаза этого человека знакомыми и даже... родными. И рыдание всколыхнуло ей грудь:

— Радим! Брат мой. Не ты ли это?

Оружие дрогнуло у него в руке. Он голову опустил, как бы смиряясь с чем-то, с чем не хотел смиряться. Потом и саблю убрал в ножны.

— Поднимись, панна... Встань, сестра. Не трону я шведского солдата, — и здесь Тур снял шлем. — Он сражался достойно. Честь — иметь такого благородного врага...

— О, Радим!.. — только и проплакала Люба.

Радим ей больше ни слова не сказал. Надев свой шлем, он опять стал Туром и направился к лесу. Шёл медленно, зажимал пальцами... рану в боку; шёл и удивлялся: как не заметил в пылу поединка эту рану? и не мог понять, когда он пропустил удар. Тянулся за ним по траве, по кустикам вереска, которые только начинали цвести, кровавый след... Не дойдя немного до опушки, приостановился — бросить последний взгляд на сестру. И увидел растерянность её: она, кажется, готова была сейчас подбежать к нему, кинуться ему на грудь и сказать «прости!» — за любовь свою к его недругу, — и сказать слова благодарности за его великодушие, но не хотела оставлять распластанного меж камней Оберга. Тур остановил её властным жестом.

Потом обратил он свой взор на шведских солдат, в молчании стоящих поодаль. Это были враги, уязвлённые, готовые драться, но послушные велению своего командира.

Тур крикнул им:

— Призываю вас на суд Божий. Мы встретимся там, — и он указал под облака.

Потом, развернувшись, пошёл прочь. Так огонёк, плывущий по реке, — огонёк по душе чьей-то, — или лебедь, летящий в бездонном небе: вот он здесь, вот он дальше, вот он уж совсем далеко, едва виден, и вот его уже нет...