Особой любовью Н. Я. пользовалась Наталья Ивановна Столярова. С восхищением называла ее “бой-баба”, имея в виду прежде всего то, что Н. И. проявила поистине “пробойную” силу, чтобы добиться квартиры для “вдовы Мандельштама”. Именно благодаря ее усилиям в первую очередь квартиру плохенькую, но дали.

Но вообще-то она, конечно, нравилась Н. Я. просто всей своей статью, своим “куражом”, преданностью, юмором. По-парижски подтянутая (она выросла в Париже и до возвращения в Москву была завсегдатаем русского Монпарнаса и невестой поэта Бориса Поплавского), она забегала к Н. Я., как правило, “по делу”, потому что спешила поспеть в несколько разных мест: на вернисаж, в мастерскую к художнику, на какую-нибудь однодневную выставку и т. п. Ей всё было интересно. Но за этим внешним фасадом участницы московской “тусовки” в качестве “секретарши Эренбурга”, каковой она и была, скрывалась рискованная, правда, по всем правилам продуманной конспирации “подпольная” деятельность, о которой уже после ее смерти рассказал А. И. Солженицын в “Бодался теленок с дубом”.

Наверняка во время своих стремительных наездов к Н. Я. она тоже оказывала ей содействие в передаче рукописей “туда”, а писем и прочих передач – “оттуда”. Н. Я., всегда помнившая, как Наташа кричит по ночам, особенно восхищалась тем, что в своем дневном поведении она старается быть оживленной, бодрой, стремящейся взять от жизни всё, чтобы наверстать отнятую молодость, проведенную в лагерях и ссылке.

Не могу не вспомнить об одном эпизоде из их отношений.

Однажды Н. Я. где-то в середине 1970-х годов буквально всех ошарашила, заявив, что решила “уехать”. Она поддалась уговорам одного своего знакомого (К. Хенкина), собиравшегося через Израиль на Запад и предложившего ее “сопровождать”. На вопросы, зачем она затеяла эту авантюру, она отвечала, что помимо соображений безопасности (тогда действительно шли аресты, а совсем вскоре после описываемых событий был “выдворен” А. И. Солженицын) ею движет законное для русского интеллигента желание увидеть хотя бы перед смертью “старые камни Европы”. (В Европе она бывала только в детстве.)

Наталья Ивановна пришла в ярость. Бывая во Франции, куда вроде бы и собиралась Н. Я., она знала, какая печальная участь ждет там беспомощную старую женщину. “Да где вы найдете такое количество добровольных помощников, как не здесь?” – кричала она. Она утверждала, что не успеет и ступить Н. Я. на “камни Европы”, как ее сдадут в какой-нибудь пансионат для стариков, пусть и привилегированный. Возможность остаться в Израиле Н. Я. даже не обсуждала, а только хихикала и, смешно тараща глаза, шутила: “Представьте себе, просыпаешься, а кругом одни евреи!”

Этот скандал происходил при мне. Наташа всё же отговорила Н. Я., и ей было поручено документы из Овира забрать.

Иногда я всё же думала, а не лучше ли было Н. Я. увидеть хоть краешком глаза эти “священные камни”, чем томиться на своей Большой Черемушкинской, хоть и в созерцании “любимого” унитаза? Может быть, и ее посещали эти сомнения. Но перед напором Н. И. она не могла устоять.

Так случилось, что часто мы втроем – Наталья Ивановна, Володя Вейсберг и я – приходили к Н. Я. вместе. Получались незабываемые дружественные посиделки, которые Н. Я. назвала “девичниками”. Они стали ее традиционной “забавой”. В такой вечер отменялись все другие гости, и мы наслаждались полным слиянием душ и интересов.

К сожалению, в какой-то момент наши “девичники” Вейсберг пресек. Для Н. Я. это было как гром среди ясного неба. Позднее Вейсберг мне рассказал, что произошло. Это его “личная история”, и я не буду ее пересказывать. Но ее суть состояла в том, что Н. Я. однажды не учла повышенного чувства независимости, как никому присущего Вейсбергу, крайнему максималисту во всем, что касалось искусства и достоинства художника. Она ни о чем не знала и только вопрошала: “За что Володя меня бросил?” Для нее это была болезненная потеря.

Надо признать, что у нее случались и другие “осечки” такого рода. Она могла иногда попробовать “надавить” на кого-то, кем-то “распорядиться”, не спросясь. “Игровые” отношения легко могли обернуться некоей бесцеремонностью, хотя я не думаю, что это происходило часто. Но меня всё же коснулось.

Когда скончался Е. Я. Хазин, его вдова оказалась в полном одиночестве. В утро его смерти у меня раздался телефонный звонок, и, сняв трубку, я услышала какой-то жалобный вой и причитания: “Женя умер, Женя умер…” Я тут же помчалась к ним на Пушкинскую площадь. Она стояла над его телом и выла прямо-таки как деревенская баба. Ее отчаяние воистину было безмерно. Как могла я пыталась ее успокоить, переключить на заботы о покойном.

Вскоре после похорон Н. Я. сказала мне, что, “как ей ни жалко, она меня отдает Ленке”. Я и сама понимала, что Фрадкиной очень плохо, и не собиралась ее бросать. И всё же, признаюсь, меня задело, что Н. Я. меня “отдавала”, хотя я прекрасно знала, что у Н. Я. нет никого более подходящего для “Ленки”, чем я. Ведь у нас были давние добрые отношения, и Е. М. ценила меня и со мной не капризничала.

Конечно, никакого охлаждения между нами не произошло и отношения с Н. Я. оставались по-прежнему безоблачными и дружественными, хотя всё реже раздавался ее звонок: “Лелька, приезжайте, я соскучилась”. Да я и сама с годами всё реже рвалась к ней. Когда ни придешь, у нее клубится народ, и всё новый, незнакомый, а то и вовсе знаменитости: Белла Ахмадулина, Битов, кто-то еще. Наши милые “посиделки” превращались в “приемы” гостей, хотя Н. Я. и лежала на кровати. Но это было уже в самые последние годы ее жизни. А мне больше всего по душе были “девичники” или встречи наедине, когда Н. Я., забывая “игру”, становилась сама собой. Часто мы слушали музыку, которую Н. Я. очень любила: Баха, Моцарта, конечно, Шуберта.

Вообще она считала, что настоящая музыка – это музыка немецкая. Но были и исключения. Ей очень нравился Стравинский. Как-то я принесла ей редкую пластинку с “Симфонией псалмов”

Стравинского, одолженную мне Олегом Прокофьевым. Ей очень понравилась эта неожиданная, образцово-современная, не стилизованная духовная музыка.

Редко, преодолевая немощи и расстояние, Н. Я. бывала в консерватории. Однажды, когда приехал в Москву Иегуди Менухин, она пригласила меня на его концерт. Кто-то достал ей билеты. Играл он, как никто, по-моему, не мог и мечтать. “Божественные звуки”, – сказала Н. Я., не тратя лишних слов, но вложив в них буквальный смысл. Она любила лапидарные формулировки, выражая удовольствие, как, впрочем, и неудовольствие.

Где-то в начале 1970-х годов у друзей-врачей Н. Я. возникла идея отправить ее на природу – отдохнуть и проветрить прокуренные легкие. Она предложила мне составить ей компанию, и мы отправились в научный городок Пущино, где ей на неделю была предложена квартира знакомых. Была ранняя весна, еще лежал снег, небо было высокое, голубое. Деревья, еще оцепенелые после зимы, стояли в ожидании весеннего тепла. Мы ходили гулять, и ноги сами приводили нас, как к цели прогулки, на берег Оки.

Темная вода в белой раме заснеженных берегов напомнила ей картины страшной северной природы. Помню, она говорила о человечности средне-русской природы по сравнению с Сибирью, с ее немереным пространством, огромностью рек, невыносимостью холода. При этом она зябко ежилась.