Одна – Наталья Владимировна Кинд (Рожанская), доктор геологических наук, о чем никогда не говорилось. Я, например, часто с ней встречаясь и бывая у нее в гостях, узнала о ее научной степени случайно. Она была человеком той же закалки, что и Н. Я., и все свои заслуги не принимала всерьез, хотя в профессиональном кругу ее знали и уважали как одну из открывательниц алмазных залежей в Якутии. Шумная, общительная, расположенная к людям, она обладала даром бесшабашного веселья. Имея за плечами несколько поколений петербургских интеллигентов, она предпочитала в общении повадки участника геологических экспедиций, с их песнями, анекдотами, шутками и т. п. Вот кто умел “подыграть” Н. Я., оставляя дома свои заботы, горести и неурядицы.

Другая – подруга из прошлых лет – Елена Михайловна Аренс. Та, которая, будучи женой расстрелянного дипломата, матерью двух маленьких сыновей, не побоялась приютить Н. Я., когда та бежала от “чекистов” в Калинин. Н. Я. всегда с благодарностью об этом помнила. Но дело не только в этом. Елена Михайловна сама по себе была чрезвычайно привлекательна. Она пленяла породистостью вымершего ныне типа русских женщин “из бывших” – обладательниц светской непринужденности, обаятельной женственности и внутренней несокрушимости перед лицом бед и утрат, выпавших на их долю. Ничто не могло заставить ее изменить своему юмору высокой пробы, который окрашивал всё, что она говорила своим обольстительно-прокуренным басом. Н. Я. всегда восхищалась ее прекрасным русским языком. Было видно, что она из тех женщин, от которых мужчины сходили с ума.

Так оно и было, по словам Н. Я. и Е. М. Фрадкиной, знавших ее в молодости. Я пишу о ней, потому что в сердце Н. Я. она занимала прочное место. И по праву: что может быть прекраснее этих женщин, ровесниц века, несмотря ни на что никогда не нывших о невзгодах, старости и болезнях!

Однажды я присутствовала при встрече Н. Я. с вдовой Бенедикта Лившица. Она поразила меня своей элегантностью и моложавостью, особенно по сравнению с Н. Я., одетой, как любая старушка из подъезда, в свой неизменный москвошвеевский ситцевый халат за 5 рэ. Они не виделись вечность, и встреча была душераздирающей. Держась за руки, они сидели рядышком на диване, пристально вглядываясь в лица друг друга, как две сестры по несчастью. Я вскоре ушла, чтобы не мешать, и о чем они говорили, не знаю.

С особой нежностью Н. Я. говорила о “Левке” – Льве Николаевиче Гумилеве, которого знала с детства. О его конфликте с А. А. Ахматовой Н. Я. говорила с сочувствием и болью, но твердо настаивала: “Таким надо всё прощать”, имея в виду его страшную судьбу. Она очень переживала всю историю с ахматовским архивом, полностью разделяя позицию Л. Н. Гумилева, хотевшего передать его в Пушкинский Дом. Семью же Н. Н. Пунина, продавшую архив в ЦГАЛИ, этот, по ее словам, “филиал КГБ”, всячески клеймила, не берусь судить – по делу или нет. Я Льва Николаевича не знала, хотя он всякий раз, приезжая в Москву, у нее бывал.

Только как-то придя к Н. Я., увидела в передней незнакомую пару. Закрыв за ними дверь, она сказала: “Левка приводил ко мне знакомиться свою жену. Говорит, что нашел наконец свою «половинку». Очень была за него рада”.

О ком из прошлого на моей памяти Н. Я. говорила с симпатией?

Конечно, о “Левушке” (Льве Александровиче) Бруни, замечательном художнике и обаятельнейшем человеке по отзывам всех, кто его знал. Помню, очень хорошо Н. Я. отозвалась об Иване Александровиче Аксёнове, когда я поделилась своими впечатлениями от его книги “Пикассо и его окрестности”, мною тогда прочитанной. Я о нем почти ничего не знала, а он меня очень заинтересовал. Но Н. Я. была, как всегда, лаконична, сказав только, что он был замечательной крупной личностью. Зато рассказала, как его жена Сусанна Мар встретила ее в Гослитиздате, когда после многолетнего перерыва она появилась в Москве: “Сусанна бросилась ко мне с объятиями и радостными воплями при настороженном молчании присутствующих”. Такое запоминается.

Однажды у нас возник разговор о Хлебникове, которым я особенно увлекалась в ранней молодости. Она сказала, что Мандельштам его очень ценил. Далее последовал рассказ о том, как вскоре после Гражданской войны Хлебников, вернувшийся из своих странствий по Азии, оказался в голодной и холодной Москве без жилья и пайка: его забыли включить в какие-то писательские списки, кажется, составлявшиеся во вновь организованном Союзе писателей под председательством Н. А. Бердяева. Беспомощный в житейских делах Хлебников оказался в бедственном положении, и Мандельштамы пригласили его столоваться у них. Где он жил, они не знали. Но каждый день Хлебников регулярно приходил к ним “на обед”. На мой вопрос, о чем же говорили Мандельштам с Хлебниковым – два таких поэта? – Н. Я. ответила, что он приходил, молча садился за стол, молча съедал предложенную пищу и, не сказав ни единого слова, уходил. При этом она с удовольствием отметила, что никто из них не испытывал ни малейшей неловкости, – настолько его всегдашняя погруженность в себя выглядела естественно.

Как-то раз, не помню, в какой связи, Н. Я. благосклонно отозвалась о Владимире Нарбуте, человеке прихотливой биографии и трагической судьбы (погиб в ГУЛАГе). Его поэзию она оценивала не слишком высоко, но принимала. М. Зенкевича она назвала “случайной фигурой среди «акмеистов»”.

Из людей, встреченных в более поздние годы, Н. Я. при мне неоднократно упоминала Александра Александровича Любищева, крупного биолога, работавшего над проблемами номогенеза и ярого антилысенковца. Они познакомились и сдружились, когда Н. Я. преподавала в ульяновском педвузе, читая историю английской грамматики. Она считала его интересным, оригинальным мыслителем и прекрасным человеком, всегда готовым поддержать гонимых советской властью. Например, Нину Алексеевну Кривошеину и четырнадцатилетнего Никиту, оставшихся после ареста Игоря Александровича Кривошеина, вернувшегося в 1947 году из Франции на Родину и обвиненного, кажется, в покушении на Сталина.

Однажды я ей рассказала, что коллекционер Г. Д. Костаки “откопал” очень интересного, полузабытого художника – Климента Редько, скупив у его вдовы целый ряд абстрактных полотен, а также большую ошеломившую всех картину “Восстание” (1925). Она представляла собой довольно зловещую “формулу” коммунистической утопии со всеми ее атрибутами: фантастическим “новым” миром, напоминавшим концлагерь, и полной “иерархией” вождей, начиная с большой фигуры Ленина, поменьше Троцкого и кончая еще совсем маленьким Сталиным.

Н. Я. с интересом слушала. Редько оказался ее большим другом еще с киевских времен.

Конечно, я в нее вцепилась с вопросами. Но она в своей телеграфно-пунктирной манере только “отпечатала”: “Климент – художник и стоящий человек”. Ничего более подробного я от нее не добилась, кроме краткого рассказа о том, как они сидели на Тверском бульваре после его возвращения из-за границы (он был несколько лет во Франции) и он рассказывал о Париже. Тогда она еще была художницей и пыталась работать. Наверное, это было, когда Мандельштамы жили в Доме Герцена.

Жалею, что не расспрашивала Н. Я. о ее киевском периоде, когда она училась в студии Александры Экстер, дружила со своими однокашниками – С. Юткевичем, И. Рабиновичем, Г. Козинцевым и др. Я, чувствуя ее усталость от “прошлого”, да и в силу своей нерасторопности редко умела задать “хороший” вопрос. (Между прочим, как мне стало известно, Н. И. Харджиев сумел уговорить ее написать об этом периоде воспоминания. Они хранились в его архиве, вывезенном в Амстердам, а частично в переданном из таможни в РГАЛИ. Но это было, по-видимому, достаточно давно.)