— Я еще верну-у-усь…

Вековая заснеженная степь вокруг сумрачно и безмолвно впитала возглас, ничего для нее не значащий, она помнила орды диких степняков и горцев, устлавших ее первозданное тело костями.

Париж отмечал Новый год, на Елисейских полях деревья на бульварах были обнаряжены гирляндами разноцветных лампочек с бесчисленным множеством блестящих игрушек. Сама Эйфелева башня представляла из себя елку, более чем трехсотметровую, с увенчавшей вершину электрической шапкой. Была середина сероватого дня, тротуары заливал свет неоновых реклам, воздух пропитался вездесущим французским парфюмом. По одному из бульваров с зеленой травой на цветниках прохаживался худощавый мужчина в возрасте. Это был Пулипер, он недавно прибыл из Германии и теперь, в ожидании нумизмата с международным именем, любовался видами столицы мировой моды, исполняющей заодно обязанности столицы старушки Европы. Парижский собиратель редкостей был как и Пулипер евреем, выходцем из России, из благословенной Одессы, попросившим с началом перестройки политического убежища у французского правительства. Он за каких-то десяток лет сумел раскрутиться на русских раритетах в мировую известность, к которой обращались за консультацией солидные люди. Аркадий Борисович, присев на аккуратную лавочку, вытащил небольшую бутылочку с чаем, отпил несколько глотков, затем поднял руку, чтобы посмотреть на часы, и сразу опустил ее. К нему приближался по дорожке, присыпанной желтоватым каменным крошевом, тоже худощавый человек за пятьдесят лет в короткополой фетровой шляпе и длинном черном пальто. Рядом как бы самостоятельно передвигалась тонкая бамбуковая трость.

— Бонжур, месье, — притронулся подходивший еще издали к головному убору.

— Бонжур, дорогой мой друг, — приподнялся с лавочки Пулипер, прикасаясь в свою очередь к меховой шапке.

— Силь ву пле, — нумизмат, пожав руку, вежливо указал на лавочку.

— Мы так и будем говорить на французском? — улыбнулся Аркадий Борисович, занимая место вновь. — Учти, из каждого языка я знаю всего по нескольку слов.

— Пуркуа?.. — насмешливо сощурился собеседник и рассмеялся. — Сегодняшнее утро у меня началось с большого подъема.

— Все твои дела я сразу отбрасываю в сторону, они могут принести только беспокойство. Остается шерше ля фам?

— Си, ля мур, увы, я не исключаю возникновения семьи.

— Поздравляю, ты, я вижу, на Западе нашел себя окончательно.

— Почти, плохо только одно — налоги, они здесь выше, чем в Америке, — нумизмат поудобнее устроился на аляповато покрашенной лавочке, облокотился о ее спинку. — Приходится по старой одесской привычке шельмовать.

— Этот грех в крови у всех евреев, мне довелось прежде, чем покинуть Россию, пойти на такие уловки, что вспоминать об этом до сих пор тягостно.

— Я тебе сочувствую, ты во Францию прибыл по визе или по дипломатическим каналам?

— В Париж я по шенгену прилетел из Берлина, а выбираться из России в Германию пришлось с помощью дипломатов. Меня на тот момент уже повязали подпиской о невыезде.

— Наверное, основания на то были серьезные?

— Кое-что из этих оснований я прихватил с собой.

Парижский нумизмат с интересом воззрился на собеседника, по тому, как спокойно он себя вел, можно было сделать заключение, что французским полицейским до лампочки, чем занимается подданный их свободной страны.

— И ты прямо здесь можешь это показать? — пощелкал он пальцами в воздухе.

— Если ты согласишься посмотреть.

— А что же ты молчал, когда звонил по телефону?

— Привычка, дорогой мой друг, на родине телефон у меня прослушивался.

— До сих пор? Не может быть!

— Я так думал, потому что думал так со времен советской власти.

— Ты прав, дорогой, я тоже не до конца избавился от ощущения, что за мной постоянно подсматривают, — мировая известность с сочувствием поцокал языком. — Тогда пойдем ко мне, я живу недалеко, на одной из рю за площадью Клемансо.

Оба крупных дельца пошли пешком по авеню Густава Эйфеля, свернули в сторону художественно освещенных шикарных дворцов, построенных еще по приказу Марии Медичи. Углубились за ними в одну из нешумных каштановых улочек в богатом районе города. Парижский нумизмат остановился перед скромным на первый взгляд подъездом, показал пальцем на свою квартиру на третьем этаже великолепно сохранившегося здания из восемнадцатого века с лепниной по фасаду. Затем прошел ко входу, дернул за веревочку, дверь открыл портье в расшитом позументами галантном костюме. Они поднялись по мраморной лестнице, обрамленной ажурным ограждением, на просторную площадку, и вошли в прихожую квартиры. Хозяин провел гостя в уютную комнату, усадил в мягкое кресло перед дубовым столом. Сказал что-то на французском языке возникшей на пороге миловидной женщине, она через несколько минут принесла поднос с маленькими чашечками с дымящимся кофе.

— С чего мы начнем? — хозяин, сделав несколько глотков и отодвигая чашечку от себя, промокнул губы салфеткой.

Пулипер, последовав его примеру, отметил про себя, что нумизмат сразу перешел к делу, отбросив как ненужные восточные витиеватости. Достав из бокового кармана пиджака толстое портмоне, он разложил его на столе, вытащил из отделения орден Виртути Милитари, одновременно наблюдая за выражением лица собеседника. Тот засопел не поднимая головы, казалось, он моментально ушел в себя. За первым раритетом на стол, покрытый плотной скатертью, легла золотая звезда ордена святой Анны за военные заслуги, рядом пристроился знак ордена в виде креста с живописной эмалью, со скрещенными на нем мечами. Преуспевающий нумизмат не выказывал никакого волнения, он словно не замечал ничего вокруг, намеренно уставившись в одну точку. Пулипер, подождав немного, раздвинул ногтем кожу на следующем отделении портмоне, подковырнул за сияющий луч звезду ордена Екатерины, учрежденного Петром Первым еще в 1713 году. Внизу расположил знак ордена ввиде небольшого креста с отлично сохранившимся шелковым бантом. Драгоценные камни в золотых ячейках сыпанули по богато обставленной комнате бесчисленными разноцветными искрами, кольнули острыми лучами в глаза. Пулипер сквозь проступившие слезы отметил, как у собеседника дрогнули длинные тонкие пальцы, сплетенные над столом, как поджал он большие губы, стремясь удержать эмоции, хлынувшие на лицо. Эффект неожиданности, на который еще в России рассчитывал пожилой еврей, был достигнут, теперь за царские награды не грех было запросить ту цену, о которой он мечтал. На самой родине блестящими цацками интересовались разве что больные люди, в среде которых вдруг оказывался какой — нибудь истинный ценитель раритетов. Но для того, чтобы выйти на него, требовалось перелопатить тысячную армию обычных перекупщиков с не менее презренными хапугами от истории из собственного народа. А в портмоне ждали своего часа другие сокровища, завладеть которыми посчитали бы за честь самые знатные нумизматы мира. Пулипер, откинувшись на спинку кресла, осторожно перевел дыхание. Парижский ценитель расцепил, наконец, пальцы, протянул руку к ордену Екатерины, набросив на длинный горбатый нос сильные очки в золотой оправе, перевернул звезду тыльной стороной, долго изучал выбитые там обозначения. Отложив раритет, он пододвинул к себе тяжеленький знак от него, обследовал и его, ни слова не говоря, с такой же скрупулезностью.