— А сами-то вы знаете, где он? — спросила Лизавета, останавливаясь у двери, взявшись уже за ручку, чтоб её растворить. — Предупреждаю вас, что мы это всё равно узнаем...

— Через кого? — с живостью спросила её мать.

— Цесаревна хотела ехать к императрице.

— Вот, вот, именно то, что по моей просьбе и сказали герцогу... разумеется, цесаревна может поехать к императрице.

По мере того как растерянность её усиливалась, Лизавета набиралась всё больше и больше самообладания: теперь она была уже уверена, что пани Стишинской известно то, что им надо было знать, и что остаётся только заставить её высказаться.

— Мы все узнаем помимо вас, и это избавит нас от всяких обязательств перед вами, — произнесла она, резко отчеканивая слова и не спуская взгляда со смущённой пани.

— Ты меня не выдашь, цурка? — чуть слышно вымолвила последняя.

Лизавета пожала плечами.

— Зачем нам вас выдавать, если вы нам окажете услугу? Но я вас могу избавить и от этого опасения: не говорите мне ничего, я и без вас знаю, что он в Москве, — продолжала Лизавета, пристально смотря на мать и замечая, как при последних словах сверкнули её глаза и как она невольно кивнула.

— Ты могла это и без меня узнать, — выразительно произнесла Стишинская.

— Разумеется, но так как я не подам повода себя допрашивать, то о моём ответе нечего беспокоиться.

— Если ты уж об этом догадалась, то ты должна знать и то, что герцогу желательно было бы самому сказать цесаревне, куда именно заключили её фаворита, в чём его обвиняют и какая казнь ему грозит. Понимаешь?

— Понимаю. Когда намеревается он у неё быть?

— Опять-таки по секрету скажу тебе, что он ждёт вестей из Москвы прежде, чем увидеться с цесаревной, и приедет к ней послезавтра в полдень.

— Хорошо. Не хочу вас больше задерживать, будьте здоровы.

— Ты меня не задерживаешь, мои дамы у императрицы, они там почти постоянно... Часто и за мною посылают, когда императрице вздумается позабавиться моим разговором по-польски с одной из её дурочек, которую ей привезли в подарок от польского короля из Варшавы... Постой ещё минуточку, выслушай только мой совет: не вмешивайся ты, ради Бога, в это шубинское дело, цурка! — вскричала она, заметив, с каким нетерпением слушает её дочь и с каким вожделением посматривает на дверь. — Оно много страшнее и опаснее, чем ты воображаешь... Ведь спасти его ты всё равно не можешь, для чего же без всякой пользы подвергаться опасности? Никто его, кроме цесаревны, спасти не может, никто! Нечего договаривать, ты умна и сама можешь догадаться, что она для этого должна сделать... Послушай, — с возрастающим возбуждением продолжала она, заметив выражение омерзения и негодования, отразившееся на лице её дочери, и опять схватив её за руку, чтоб не дать ей выбежать из комнаты, не дослушав её, — надо же быть совсем слепой, чтоб не видеть того, что у нас теперь происходит... чтоб не понимать, что герцог всемогущ и что ему так же легко каждого погубить, как и спасти... Лбом стену не прошибёшь, цурка... Я точно знаю, что решено вашу цесаревну домучить до того, чтоб она согласилась на все их требования... всегда умные люди из двух зол выбирают меньшее, и, право же, она не будет уж так несчастна, породнившись с нашим герцогом... Ну, если ей это покажется уж слишком противно, тогда пусть согласится сделаться супругой Морица Саксонского. Разумеется, это будет менее приятно герцогу и императрице, но так как и этот брак отдалит её от претендентства на престол... всё это ей объяснит сам герцог, а я больше не скажу ни слова, и если ты так глупа, что не понимаешь своей пользы, то делай как хочешь и на меня не пеняй, когда придётся в этом каяться...

Что она ещё говорила, Лизавета не слышала, она выбежала из дворца, как сумасшедшая, преследуемая такими ужасными предчувствиями, что, будь перед нею в эту минуту бездонная пропасть, она охотнее бы в неё бросилась, чем вернуться домой с такими безотрадными вестями. Но чашу страданий надо было испить до дна, надо было выполнить тяжёлую задачу, выпавшую на её долю, — приготовить цесаревну к ожидавшим её новым испытаниям, и она направилась к дворцу у Летнего сада с замирающим сердцем, помышляя о том, какими словами, в каких выражениях объяснить ей безвыходность положения, не допуская отчаянию овладеть её сердцем, когда силы ей были так нужны для борьбы.

Задача была не из лёгких, и, приближаясь к цели своего путешествия, она невольно замедляла шаг, чтоб хоть на несколько минут отдалить предстоявшую ей душевную муку.

Вокруг неё кипела всё та же, что и всегда, городская жизнь и суета: сновали взад и вперёд пешеходы и катились по всем направлениям экипажи; поднимаясь по лестнице в своё помещение, она увидела бегущую к ней навстречу камеристку, поджидавшую её возвращения, чтоб передать ей приказание цесаревны, не медля ни минуты, пройти к ней в спальню.

— Её высочество каждую минуту изволят спрашивать, вернулись ли вы, — объявила она ей.

И по одному взгляду на эту девушку Лизавета догадалась, что ей известно, в каком отчаянии их госпожа. Не у неё одной, а у всех попадавшихся ей навстречу людей можно было заметить тот же вид растерянности и страха, как нельзя лучше выражавший тяжёлое душевное состояние.

Какой таинственный дух разносит с непостижимой быстротой дурные вести всегда много раньше писем и слов? То, что не дальше как час тому назад знали всего только три человека во дворце: цесаревна, Шувалова и она, теперь уж известно здесь всем... и, кто знает, может быть, подробнее и вернее, чем ей?

Цесаревну она нашла в таком лихорадочном нетерпении услышать принесённые ею новости, что не успела ещё она войти в комнату, как госпожа её, приподнявшись на кровати, вскричала, что она всё знает и ко всему готова.

— Он уже мёртв? Да? Говори, говори скорее, не томи меня! Не бойся: если я до сих пор жива и не сошла с ума от страха и от горя, то, значит, всё могу вынести... всё, что бы они ни выдумали, чтоб меня терзать!

Однако, должно быть, то, что она узнала от Лизаветы, не могло не прийти ей в голову, и, когда последняя намекнула ей, чего от неё требуют