он принимает деятельное участие в заговоре против императрицы... Кстати, ты, верно, слышала? Весь город про это говорит! Меня так полюбила наша восхитительная Анна Леопольдовна, что жить без меня не может. Я учу её делать реверансы, как в Версале, я выбираю ей туалеты и причёски, одним словом, она без меня не может обойтись... Но вернёмся к вашему Шубину. Представь себе, что придумал этот негодяй! Убить всех немцев, заключить императрицу в монастырь и провозгласить царицей твою цесаревну! Совсем с ума сошёл! И скажу тебе по секрету, цурка, что и твоей госпоже грозит беда, если она... Посмотри, это, верно, портер принесли, — прервала она свою речь на полуслове, услышав стук в дверь.

Лизавета Касимовна впустила лакея с серебряным подносом, на котором стояли бутылка портера и стакан.

Освежившись, пани Стишинская продолжала свою речь.

— Ты должна её предупредить, что на днях у неё будет герцог... Вот какой он прекрасной души человек и как ему не хочется даже злейших своих врагов губить, когда можно этого избежать! Объясни ей, что от него всё зависит и что он больше может сделать самой императрицы... Налей мне ещё стаканчик. Спасибо. Портер у вас прекрасный, так же хорош, как тот, который я пила у леди Рондо из английского посольства... Что за милая женщина эта леди Рондо! У нас во дворце все от неё в восторге...

Долго она ещё распространялась о выгодах своего положения в качестве компаньонки новых фаворитов, поощрённая молчанием дочери, которой стоило неимоверных усилий не прерывать её вопросами, рвущимися из её глубоко потрясённой души. Но всему бывает конец, и, когда, опорожнив до последней капли бутылку, пани Стишинская поднялась с места, чтоб ехать домой, Лизавета с замирающим сердцем спросила у неё, не знает ли она, когда именно арестовали Шубина, где и при каких обстоятельствах.

Но пани Стишинская ничего этого не знала: ей было известно только то, что ей велено было передать дочери, и ничего больше. При новом блестящем дворе тайны хранились куда лучше, чем при прежних, и любимица новых временщиков должна была сознаться, что любопытничать и болтать, как раньше, в задних комнатах дворца было теперь преопасно.

— Ты даже и представить себе не можешь, какой серьёзный человек герцог. Откровенно тебе скажу, что никого, даже покойного царя Петра Великого, я не боялась так, как его. Держит он себя так надменно, что все перед ним дрожат, все без исключения, даже сама императрица. Можешь себе после этого представить, как я была польщена, когда он сегодня приказал мне к себе явиться и сказал: ваша дочь одна из самых близких к цесаревне Елисавете Петровне, передайте ей конфиденциально об аресте Шубина и о том, что я намерен на этих днях посетить её госпожу. Вот, ни слова он к этому не прибавил, но для меня и этого было достаточно, чтоб всё понять, недаром я уж пятнадцатый год как при дворе и была близка к таким личностям, как Меншиков, Ягужинский, Долгоруковы и другие важные особы, не говоря уж об императорах и императрицах! Мне объяснять ничего не надо, и вот именно это-то и ценится важными господами. Уж по одному тому, как он произнёс это слово «конфиденциально» да как посмотрел при этом на меня, у меня дрожь пробежала по телу, и я поняла, что пропала, если дозволю себе малейшую неосторожность при исполнении его поручения... Да, цурка, всего насмотришься, наслушаешься и натерпишься на службе при императорском дворе и далеко не одни удовольствия и выгоды испытываешь, даже при опыте, уме и ловкости, — прибавила она со вздохом.

А уж перед тем как совсем уехать, спустившись с лестницы, по которой вышла провожать её дочь, пани Стишинская остановилась, чтоб, предварительно оглянувшись по сторонам, убедиться, что некому их подслушать, и, понижая голос до шёпота, объявила, пригибаясь к уху Лизаветы, что она слышала стороной... не от самого герцога — о, нет! — и не от его родственников, а от совершенно посторонних людей, будто ему очень бы хотелось, чтоб цесаревна обратила внимание на его брата...

— Для чего ему это? — отрывисто прервала её дочь, вне себя от негодования.

— Ну, ты же понимаешь... они теперь в таком фаворе, что им простительно высоко себя ценить... и к тому же Густав Бирон — очень красивый кавалер... а твоя цесаревна... ей же нужна протекция...

Но, заметив, наконец, с каким гневом её слушали, она смолкла на полуслове и, презрительно пожимая плечами, молча спустилась вниз и всё с тем же видом оскорблённого достоинства рассталась с дочерью, чтоб сесть в великолепный экипаж своих новых патронов и уехать.

Не медля ни минуты, отправилась Ветлова в покои гофмейстерины и, не давая ей опомниться, передала всё слышанное от матери.

— Что же тут делать, Господи! Как ей сказать? Какой это будет для неё удар! Вот уж именно: чем дальше, тем хуже, — растерянно повторяла Шувалова, всплескивая руками от отчаяния.

— Надо как можно скорее её предупредить, — заметила Ветлова.

— Как хотите, но я за это не берусь...

— В таком случае я это сделаю, — объявила Лизавета Касимовна, — но пойдёмте к ней вместе, ей будет нужно присутствие всех, кого она любит...

— Послать разве за Нарышкиным?

— Как она прикажет, а прежде всего надо, чтоб она всё узнала от нас.

— Ну, пойдёмте. Боже мой, Боже мой! До чего мы дожили! Боже мой!

— Вот что, Мавра Егоровна, — сказала Лизавета, когда они прошли несколько покоев и вошли в комнату с дверью в маленькую гостиную, где прилегла отдохнуть перед обедом цесаревна, — я ей сначала скажу про посещение моей матери, про то, что герцог к ней собирается с визитом, а уж потом про Алексея Яковлевича...

— Как хотите... делайте что хотите, я ничего не могу сообразить.

Но, невзирая на все предосторожности, цесаревна впала в такое отчаяние, когда узнала об аресте своего сердечного друга, что долго не могли обе преданные ей женщины заставить её собраться с силами, чтоб обдумать положение и сообразить, как помочь беде. Немалого также труда стоило им убедить её отказаться от намерения тотчас, не теряя ни минуты, ехать в Москву, чтоб видеть несчастного узника. Насилу удалось им её убедить в бесцельности этой поездки и заставить понять, что её к нему не допустят и даже не скажут, где он содержится.

— Его, может быть, уже сюда привезли, — заметила Шувалова, — самое