— Не могу, Алексей Яковлевич. Цесаревна и слушать меня не захочет, она пошлёт за вами и повторит вам то, что вы уж от неё слышали...

— Хорошо. Я теперь знаю, что мне остаётся делать.

С этими словами он направился большими шагами к двери, что вела в занимаемые им комнаты, а Ветлова пошла в другую, в уборную цесаревны, а оттуда в её спальню, где она застала свою госпожу прохаживавшейся большими шагами взад и вперёд по обширному покою.

— Что ты как долго не шла? Я Бог знает когда за тобою послала! — запальчиво вскричала она при появлении камер-юнгферы.

Ветлова отвечала, что, получив давно ожидаемое письмо от мужа, позволила себе дочитать его до конца, прежде чем идти на зов её высочества.

— Что же он тебе пишет? Скучает, верно, без тебя, уговаривает меня бросить и к нему ехать?.. Не слушай его, тёзка! Никогда ещё не была ты мне так нужна, как теперь! Никогда ещё не было мне так страшно, никогда не была я так безнадёжно несчастна и так беспомощна... так одинока! — вскричала она со слезами. — Ты получила письмо, и у меня тоже, пока ты была в монастыре, были вести... оттуда, из самого ада, от человека, который при немцах... Меня решено погубить... ждут только, чтоб я подала повод...

— Надо быть осторожнее и повода не подавать, ваше высочество.

— Тебе легко говорить!

От этих слов у Ветловой сердце залило горечью. Ей легко! Когда она лишена даже счастья видеть своего сына! Вот скоро год, как она не могла вырваться в имение под Москвой, где он живёт... у чужих!

— Посмотрела бы я, что бы ты сделала на моём месте! — продолжала между тем цесаревна. — Мне стоит только к кому-нибудь привязаться, чтоб на этого человека поднялось гонение... Что я должна была сегодня выслушать от Шубина! Он никак не хочет примириться с тем, что меня опять отсунули от престола, он всех моих приверженцев обвиняет в бездействии, чуть не в измене... он с отчаянья пить начал... Да, да, он мне сам сознался в этом... Да я и без его признания давно об этом догадывалась. С ним не знаешь, как и говорить, совсем очумел с горя! Целый день объясняла я ему, что оставаться здесь без меня ему немыслимо, что этим непременно воспользуются, чтоб его погубить, чуть не на коленях умоляла я его, чтоб он сжалился надо мною, не усиливал моих бедствий... ведь я люблю его, я жить без него не могу, один только он и поддерживает во мне силу бороться с врагами, терпеть и ждать... а чего — и сама уж теперь не знаю!

— Вспомните про народ, ваше высочество.

— Народ! Что же он может сделать? Подняться? Их всех перережут! А разве можно быть уверенной, что вместо этих не поднимутся против меня другие? Ждали мы Долгоруковых после Меншиковых? Ждали мы Бирона после Долгоруковых? Почём мы знаем, кто сделается жертвой народного восстания? Может быть, я первая и со мною вы все! Нет, нет, не хочу я брать такого страшного, незамолимого греха на душу, чтоб мой народ православный сделался из-за меня душегубцем. Всё, всё, только не это! Подумай только, против кого он поднимется! Против своих же, против русских! На одного немца сотня русских погибнет... а немцы спасутся, вот увидишь, что спасутся! Они так хитры и так ловки! Как Бирон-то действует! За других, за русских прячется, всю свою грязную, кровавую работу через наших же делает... Насажал везде русских воевод, которые свирепее немцев оказываются... Как же! Мне рассказывали, что он постоянно за меня перед императрицей заступается. Его же клевреты на меня клевещут ей, а он заступается за меня!

— Это доказывает, что он вас боится, — вставила Ветлова.

У цесаревны сверкнули глаза, и она надменно выпрямилась.

— Да, он меня боится! Я — дочь Петра Великого, и прав моих на престол никто у меня отнять не может! А вырвать из сердца уверенность, что я буду царствовать, может одна только смерть. И вот почему они не успокоятся, пока я жива. Не оставляй меня, тёзка, — продолжала она, сдвигая брови, отрывистым от сдержанного волнения голосом. — Я тебя знаю, никогда не простишь ты себе измену, а бросать меня в настоящую минуту было бы изменой... Я должна бороться с врагами, а для этого мне нужно так много сил, так много!..

— Господь вам даст эту силу, ваше высочество, — проговорила Ветлова, опускаясь перед нею на колени и прижимая её руку к своим губам.

— Знаешь, почему ты мне нужна больше всех, больше самых сильных моих друзей? Больше Воронцовых, Шуваловых, Шепелевых? Больше Мавры, больше всех, всех на свете? Вы оба с мужем чисты, вот что! Да, чисты, — возвысила она голос, чтоб подавить протест, готовый сорваться с губ Лизаветы. — Вы просты и чисты, как мой народ. Вы так же святы, как и он, и в вас сам Господь обитает. Вот почему без вас я пропала! Одно ваше присутствие во дворце меня ободряет и успокаивает. С вами и жить и умирать легко. Вы меня, как и народ, в Боге любите! Понимаешь? А все остальные любят меня и стоят за меня для мирских целей... С тех пор как я это поняла, никто уж меня с истинного пути не собьёт, и никакой иноземщиной меня не соблазнят. Там это знают, чувствуют, как же им меня не ненавидеть? Вот когда я тебе всё это высказала, мне стало легче. С Маврой у меня другие разговоры, она от мира сего, а вы не от мира, вы меня в Боге любите и в Боге мне преданы, — повторила она раздумчиво, как бы про себя, и, смолкнув, устремила взгляд в пространство, улыбаясь мыслям и образам, возникавшим в её воображении.

И показалось Ветловой, что последние её слова были обращены уж не к ней одной, а к тому юноше с загадочной душой, из-за которого сердце её начинало так мучительно двоиться.

Ей вспомнились слова, только что слышанные от Шубина, и она улыбнулась.

— О чём ты задумалась и чему смеёшься? — спросила цесаревна, ласково приподнимая её голову, чтоб заглянуть в её честные, ясные глаза.

— Алексей Яковлевич мне сейчас сказал, что он не может ненавидеть Розума, — отвечала не колеблясь Ветлова.

Лицо цесаревны прояснилось, и улыбка, появившаяся на