характерны для его эпохи. В них заключена как бы вся сущность того сурового, героического времени. Мы много раз приходили к этому памятнику, чтобы еще и еще посмотреть на него.

Из Венеции я привезла много работ. И Венеция была последним городом Италии, где мы останавливались и я работала. И больше мы в Италию не ездили.

Теперь, в эти дни, когда я записываю мои воспоминания и расстаюсь мысленно с Италией, что я могла бы в заключение сказать о ней, об этой благословенной прекрасной стране? Она — родина для многих, не родившихся в ней. Она владеет неоценимыми и неисчерпаемыми сокровищами, в которых отразился гений многих ее людей, многих ее поколений.

Дух человека в Италии достиг величайших вершин. И это невольно привлекает сюда людей со всего мира и роднит ее со всеми. А прекраснейшая природа и веселый народ делают ее неотразимой.

Я не говорю в моих воспоминаниях о ее народе, о ее социальном строе. Просто не могу этого сделать основательно и серьезно, так как, в сущности, народа итальянского я почти не видела, несмотря на то что ездила в Италию три раза. Но я была там всегда только туристом, художником, я жила в среде иностранцев, которые в таком огромном количестве посещают Италию. А те итальянцы, с которыми нам приходилось иметь дело и которые обслуживали приезжих, я думаю, они очень отличаются от итальянского народа. Итальянцы, толпящиеся около иностранцев, живут и питаются за их счет и в большинстве случаев — праздный, надоедливый люд.

Бытовую жизнь народа в Италии мы тоже не имели случаев близко наблюдать. А то, что мы видели, бродя по маленьким городам Италии, было случайно и далеко не радостно. Встречалось много бедных, нищих, а также и лентяев, так называемых лаццарони. Часто можно было видеть, как люди, которые не хотели работать, а может, и не имели работы, лежали часами в живописных лохмотьях на солнце где-нибудь у стены дома или у каменной ограды, довольствуясь парой помидоров, вареных луковиц или горстью винных ягод.

Необыкновенно живописные городки, лепящиеся на каком-нибудь крутом холме или скале, вблизи поражали зрение грязью, а обоняние — отвратительной вонью. Их узкие крутые улицы часто представляли ручьи грязи, лившейся со дворов.

Опять я хочу повторить, что все, что я сейчас вспоминаю в последних этих строках, — не характерно для итальянского народа, не по его существу, а только частности, детали.

И кончая писать об Италии, я еще раз скажу, что эта прекрасная страна, как создательница и хранительница наивысшей художественной красоты, таящая в себе величайшие достижения человеческого духа, является для меня второй родиной, и я не могу, оставляя навсегда ее, не выразить ей мою бесконечную признательность и благодарность за те высокие чувства и переживания, которые она вызывала и давала мне — скромному, робкому, но жаждущему художнику.

* * *

Возвращаясь из Италии в Россию, я уговорила Сергея Васильевича (его пришлось уговаривать, так как он торопился домой продолжать свою научную работу) заехать в Мюнхен и Нюрнберг. Особенно мне хотелось посетить Нюрнберг, где жил, работал и умер великий немецкий художник — Альбрехт Дюрер, которому я поклонялась с юных лет. Когда мы пересекли Альпы, нас встретила в Средней Европе необычайная жара.

Люди, животные нередко падали, сраженные солнечным ударом. В Берлине от стен домов пышело жаром, как от топящихся печей.

Асфальт размяк. Нижние ветки деревьев на бульварах были покрыты обгорелыми, засохшими листьями. Когда поливали мостовые, то вода при прикосновении к асфальту моментально испарялась, и мостовые оставались сухими.

По дороге в Нюрнберг мы заехали в Мюнхен, где я никогда не была и мюнхенских галерей не видала. Но нас там ждало разочарование. Многие картины были вынесены из выставочных зал в подвалы, так как лак на картинах от жары плавился и стекал каплями вниз.

И мне лично тоже не повезло. В первую же ночь со мною сделался сильный припадок удушья. Моя хроническая болезнь, которая меня никогда не покидала, но находилась в состоянии затишья, при известных условиях (при запахах) резко и мучительно проявлялась. Предполагая, что в комнате, которую мы занимали, есть какие-нибудь незаметные нам запахи, меня раздражающие, мы просили нам переменить комнату. Но в следующую ночь припадок удушья был еще сильнее и продолжался днем, и мы, не теряя ни одной минуты, покинули Мюнхен. Когда отъехали приблизительно километров пять от города, у меня сразу удушье прошло. Осталась только слабость.

Потом мы догадались, что вызвало у меня эти припадки. Когда мы приехали в Мюнхен, я почувствовала сильный запах дыма пивоваренных заводов. Он-то и вызывал у меня эти припадки.

Нюрнберг — один из городов Германии, наиболее сохранивший лицо Средних веков. Он живописен, окружен средневековой стеной с воротами и башнями. По городу протекает река Пегниц под старинными мостами. Очень запомнился мне мост Флейшбрюкке, который, как ни странно, напоминает мост Риальто в Венеции.

Тотчас же после приезда, хотя был близок вечер, мы пошли бродить по городу, по его незнакомым улицам и площадям. Особенное чувство всегда охватывало нас, когда мы ходили по незнакомому городу. За каждым углом, за каждым поворотом ждали нас новые картины, новые впечатления.

Быстро наступила темнота. Из-за зубцов и труб домов показалась красная луна. Мы шли вдоль реки по набережной и, разговаривая, вспоминали, что четыреста лет тому назад жил в городе нюрнбергский сапожник, поэт-мейстерзингер Ганс Сакс[504]. И может быть, жил в одном из этих домов, мимо которых мы сейчас проходили. И вдруг послышалось хоровое пение. Нельзя было определить — из какого дома оно раздавалось. Сначала тихое, оно все росло и крепло, и, наконец, могучими волнами плыло по уснувшим улицам, над темной рекой.

Завороженные всем окружающим — старинным городом, силуэтами мостов, неясно темневшими на звездном небе, луной, успевшей подняться и посветлеть, и этим чарующим пением, мы стояли, опершись на перила, и боялись пошевелиться из страха, что все это может куда-то исчезнуть. И только долго спустя, когда пение замолкло, мы тронулись дальше.

На следующее утро, не теряя времени, помчались на площадь, носящую имя Альбрехта Дюрера, с памятником знаменитому художнику. Оттуда мы прошли к дому, в котором он жил, работал и умер. Старинный небольшой домик[505].

С глубоким пиететом мы вошли в этот дом и поднялись во второй этаж по деревянной лестнице. Невысокие небольшие комнаты, довольно глубокие оконные ниши. Широкие, темного дуба подоконники, наличники и такие же тяжелые дубовые двери. Все солидно, прочно и просто. Оконные стекла состоят из