Каково мне неделю спустя было узнать, что Куаутемок, оказывается, имел в виду нечто совершенно иное. По его расчетам, чем глубже мы заберемся в джунгли, чем сильнее увязнем в болоте, тем легче с нами можно будет расправиться. Он всегда хорошо соображал, этот индеец, и, по-видимому, счел момент благоприятным, чтобы навсегда разделаться с чужаками и вернуться в Мехико победителем Кортеса.

Конечно, он все отрицал. Этот дурак Текто, которого я попросил подробнее разузнать о коварных замыслах повелителя ацтеков, заявил, что Куаутемок блюдет данное слово и верно служит короне. К тому же он заметно преуспел в познании истинной веры… Можно подумать, что в моем положении у меня не было других забот, как только устраивать богословский диспут. Смерть шла за мной по пятам.

Заговор раскрыл один из верных индейцев, честный гражданин города Теночтитлана по имени Мехикальсинго, а после крещения — Кристобаль. Он в большой тайне пробрался ко мне ночью и заявил, что Куаутемок и правитель Тлакопана много раз беседовали между собой о том, что хорошо бы найти какое-нибудь средство вернуть свою прежнюю власть и земли, отнятые испанцами.

Поскольку я был тщательно информирован этим Кристобалем, я воздал хвалу Господу нашему, Иисусу Христу и на рассвете схватил обоих этих сеньоров и, поместив их отдельно друг от друга, принялся допрашивать…

Эти двое упорно молчали… нет, говорили они слишком много и ничего по существу. Куаутемок в свою очередь попытался обвинить меня в подготовке неправой расправы.

Стоит ли упоминать о том, какие дерзости посмел высказать мне в лицо этот дикарь? Зачем патеру Гомаре знать об этом! Скажем коротко — Куаутемок отрицал вину, хотя факты были очевидны. Этого вполне достаточно. В конце концов, свидетельства о существовании заговора подтвердились. В тот же день оба индейских вождя были повешены.

Да, суд был скорый, и, как теперь кое-кто смеет утверждать, неправый. Что ж, пусть злобятся, лают из-под воротни… Куаутемока и его приятеля, правителя Тлакопана, вздернули как подлых предателей. Собакам — собачья смерть!

…В ту ночь старику Кортесу так и не удалось сомкнуть глаз. Все вроде было готово к завтрашней встрече с отцом Гомарой. Тот запишет его рассказ, сверит с другими источниками, и в конце концов изложит историю похода в Гондурас с той обстоятельностью и любовью к истине, которая свойственна этому достойному человеку.

Заполночь он поднялся, нашарил в темноте трость, кое-как, негнущимися руками накинул халат и принялся бродить по дому. Обошел весь второй этаж постоял у широкого, смотрящего на южную сторону окна, прикинул, что ещё можно было бы добавить к его рассказу. Разве что какие-нибудь мелкие детальки, которые не в состоянии изменить общую картину. Неожиданно задумался о Божьем суде, о котором с такой наглостью смел рассуждать этот сопляк перед тем, как его вздернули на толстенной ветви дерева сейбы. Так они и закачались рядышком с правителем Тлакопана… Свидетелем в его, Кортеса, защиту может выступить верный солдат Берналь Диас — его, правда, не было в самый момент распра… тьфу, казни. Он тогда рыскал по окрестностям с дюжиной солдат в поисках провианта. Ах, нелегкая дернула его повесить этого мерзкого, отощавшего — кожа да кости — монаха, посмевшего угрожать ему, дону Эрнандо, королевским судом. Это великий грех, но милость Божья неизмерима, и на его долю прольется капля небесного елея.

С этими мыслями он отправился в домашнюю церковь, где и молился до утра.

В конце ноября 1547 года дону Эрнандо Кортесу стало совсем худо. Изводили головные боли и обмороки, совсем расстроился желудок. Умирал он тяжело, прошлое оказалось цепким, жгучим. Смерти не боялся — верил в Христову справедливость и милосердие. Конечно, грехов на нем много, но это не повод поставить под сомнение все, сделанное им. В том же убеждал его и отец Гомара. Его деяния, уверял он дона Эрнандо, превышают всякое представление о человеческих возможностях. Стоит ли прислушиваться к завистникам при дворе или к безумцам, подобным епископу Лас Касасу, обвиняющим его в убийстве тысяч душ индейцев? Его скорбь лицемерна, укор наивен. Он пытается уверить, что ему известен замысел Божий? Бросьте, дон Эрнандо!.. Таких людей, как вы, в истории единицы. Кровь, налитая в человеческие жилы, предназначена не только для того, чтобы омывать внутренние органы и снабжать жизненной силой душу. Она же ещё и влага, удобряющая дорогу к Божьему совершенству. В этом смысле язычники правы, настаивал лиценциат.

— Доверьтесь мне в поисках примирения со своей совестью. Если вас гнетут грехи, сотворенные сознательно, сделанные с целью не допустить ещё больших злодеяний, то вот вам в утешение мысль — вы исполнили волю Господа и отмыли землю от крови невинных жертв!

Кортес рассмеялся.

— Вслушайтесь, падре в то, что говорите!

Гомара неожиданно загорячился — видно, эта мысль давно не давала ему покоя.

— Вспомните, дон Эрнандо, вы рассказывали мне, что эта самая донна Марина как-то призналась вам, что никто из язычников даже не пытался избежать гибели на жертвенном камне. Напротив, многие полагали это за великую честь. Тот же, кто страшился подобной участи, все равно считали такой исход неизбежным. Вы же дали язычникам свободу выбрать жизнь или смерть. Теперь они могут искать справедливости, обратиться в королевский суд. Убийства ныне запрещены по закону. Пусть даже он частенько не исполняется, но важен принцип. Они, в конце концов, могут взбунтоваться и с оружием в руках попытаться защитить свои права. Никто больше не поведет их, безропотных и невинных, к жертвеннику, никто более не посмеет — по закону, сеньор Кортес, по закону! — снять кожу с живого человека и напялить её на себя ради того, чтобы умилостивить мерзкого идола…

Мысль была здравая — дон Эрнандо вынужден был признать это, и все равно покоя не было, донимали сны. Вернее, сон… Мерещилось некие бесплотные сущности, спорившие по поводу его души. А то вдруг его начинало затягивать в щель между исполинскими жерновами, неспешно перемалывавшими бесконечной чередой всплывающие с округлой земной поверхности души.

Радовало другое — солнечный свет, легкий ветерок, запахи, исходившие от комнатных цветов, народившийся в кадке росток кукурузы. Даже шуршащие под полом мыши навевали приятные мысли. Человеческие голоса по утрам перекличка прачек, выкрики торговцев на базаре — мурлыкающий котенок, каждую ночь забирающийся к нему на кровать — все было наполнено жизненной силой, которая так стремительно покидала его когда-то могучее тело.

Последние страницы своих воспоминания Берналю Диасу пришлось дописывать в одиночестве — Хосе, не обмолвившись ни словом, не предупредив мать, городского алькальда, сбежал в Новую Андалузию, где завербовался в войско капитана Гонсало Хименеса де Кесады, в поисках Эльдорадо отправившегося вверх по могучей реке Ориноко.

Старик работал день и ночь. Свеча на его столе не гасла — даже в полдень ему не хватало света. К бумаге тянуло!.. Сами собой оживали в памяти картины последнего похода, который иначе, как безумным, не назовешь. Он вовсе не стремился принять в нем участие, но разве с доном Эрнандо поспоришь. Разве объяснишь — пусть теперь молодые хлебнут лиха, пусть помокнут под тропическим ливнем, поголодают досыта, а им, ветеранам, пора и на покой.