В зале заседаний наступила тишина. Издали долетела песня союзных испанцам индейцев, с восходом солнца энергично приступивших к разрушению городских кварталов. В лагере испанцев звонко пропела труба…

— Ты прав, старик, — неожиданно сказал Куаутемок. — Не о вере идет речь, не о силе богов, выступивших против нас. Я присоединяюсь к твоему мнению. Пусть вы не смогли вымолить у Уицилопочтли победу, пусть Тлалок и Кецалькоатль отвернулись от нас, пусть Тескатлипока, взирающий в дымящееся зеркало, безмятежно наблюдает за гибелью Теночтитлана. Мы не можем безразлично смотреть на это. Не имеем на это права!.. Наша с судьба в наших руках — вот какой вывод я сделал, наблюдая за действиями Малинцина. Именно этого права он хочет нас лишить. Конечно, он будет милостив. До поры до времени… Он постарается установить мир и порядок, только при этом порядке мы будем лишены возможности распоряжаться своим будущим. Я согласен пойти на мир с чужеземцами, если они снимут осаду, и мы, как равные, поведем переговоры о том, как нам жить дальше. Как примирить ацтеков и испанцев… Нам придется многим поступиться, но врагу никогда не удастся заставить нас добровольно склонить голову. Мой дядя Мотекухсома никогда не передавал власть в Анауаке иноземному властителю. Если Малинцин откажется вести переговоры на этих условиях, я спрошу свой народ, что предпочитает ацтеки: умереть стоя или жить на коленях? Этот ответ и будет руководством к действию.

Когда Кортесу передали ответ Куаутемока, тот сразу помрачнел, ушел в свою палатку и до вечера просидел там. Рядом не было Марины. В ту ночь, когда она приехала, чтобы успокоить его после поражения, взбодрить, напомнить, что он является воплощением небожителя, призванного сокрушить этот дьявольский город, они в конце концов рассорились. Индеанка решительно отказалась связывать свою судьбу с этим юнцом Саламанкой, который уже загодя смотрел на неё свысока. Лучше она останется одна и претерпит всяческие муки, чем, хотя бы и по повелению дона Эрнандо, согласится отдать себя в рабыни. Хватит, заявила она, подобное со мной уже случалось. Только законный брак устроит её, и не с каким-нибудь прыщом, спесивым и недалеким идальго, а с человеком благородным в полном смысле этого слова, умеющим постоять за себя. И за нее… И конечно, испытывающим к ней симпатию…

— Не слишком ли много сразу! — Кортеса возмутила подобная строптивость. — Боже праведный и эта туда же! Смотри, Марина, я могу и рассердиться.

— Ты рассердись на врага! Нельзя раскисать в двух шагах от победы. Что же касается меня, мое слово твердо. В подстилки я больше не пойду!

Дон Эрнандо вспомнил этот разговор и вздохнул. Чем ближе победа, тем чаще самые верные люди начинали выходить из повиновения. Власть над Мехико, которая так манила к себе — просвещенная, основанная на воле кастильского короля и законе, призванная возродить этот край к новой, разумной, христианской жизни, — после подобных разговоров представала бездонной, смердящей пропастью. В ней могла утопнуть самая заманчивая, самая дерзновенная и блистательная мечта. Тут ещё этот Куаутемок. Как ему, туземцу, пришло в голову перевести разговор из военной плоскости в область высших политических интересов, которыми теперь приходилось руководствоваться Кортесу. Зачем он лезет в европейскую политику со своими представлениями о чести, свободе и равенстве, если судьба его уже решена. Ему будет оставлен добрый кусок власти и в пределах его полномочий никто не сможет перечить ему. О каком равноправии заговорил этот недоумок, когда руки Кортеса легли ему на горло? Это даже не глупость, не недомыслие — это вызов! Это попытка вмешать в земные дела Божий суд!

* * *

Союзные индейцы успешно срывали квартал за кварталом — скоро защитников Теночтитлана стеснили в северо-западных районах города, вокруг дворца Куаутемока. Голод обрушился на ацтеков. Они ели все подряд: коренья, червей, насекомых, водоросли, ласточек, ящериц, штукатурку. Шарили по прибрежным камышам, пожирали лилии, пышно распустившиеся в том году по озеру Тескоко. Удачей считалось отыскать кусок оленьей кожи — её запекали или обжаривали… В городе опять началась какая-то повальная болезнь. Голодные люди забредали в лагерь испанцев. Кортес приказал их не трогать, более того, распорядился кормить в надежде, что другие жители последуют их примеру и перейдут к нему.

В жилищах ацтеки лежали кучно, семьями — тем и спасались от холода. Матери прижимали к себе детей. Раненные воины при виде испанцев, в поисках добычи обыскивающих дома, отползали в стороны, забивались в углы — на большее у них уже не было сил. Испанцы их не трогали — так, по крайней мере, утверждает Берналь Диас. В это хочется верить, в то же время нельзя справиться со слезами, когда представишь вакханалию убийств, которую устроили в городе тласкальцы и другие союзники Кортеса. Капитан-генерал вне всякого сомнения прилагал все усилия, чтобы удержать дружественных индейцев от пиршеств с человеческим мясом, но что он мог поделать с торжествующими варварами?

Даже в этом положении ацтеки сражались до конца. К удивлению испанцев, случаи поедания соплеменников были крайне редки. «Никто из них не покушался на мясо мексиканцев, — пишет Берналь Диас. — Врагов они ели — своих же никогда!» Каждый день ацтеки встречали наступающих врагов градом стрел и камней. Среди испанцев начался ропот — что это за война с женщинами и детьми! На кой ляд она нужна?.. Кортес отдал распоряжение «щадить всех, кто просит пощады», затем приказал вывести из города возможно большее число союзных индейцев. В конце первой недели августа после месячного голодания, в одном из районов Теночтитлана были задержаны три высокопоставленных ацтека. Они сдались безропотно — сидели во дворике у стены, при виде ворвавшихся в дом солдат даже не встали. Один, по-видимому, сробел — в ожидании удара мечом закрыл глаза. Двое остальных спокойно и пусто смотрели на чужеземцев. Их заставили подняться, провели к Кортесу. Тот распорядился первым делом накормить их. Ели вельможи жадно, хватали куски, давились. Взгляд их постепенно осмысливался, наполнялся страхом и страданием, однако головы старались держать высоко, как и подобает ацтекам. Насытившись, один из пленных не выдержал и обратился к Кортесу. Агиляр сразу принялся переводить.

— Вы — дети солнца! Но солнце совершает свой путь быстро. Зачем же вы так медлите? Когда положите конец нашим несчастьям? Убейте нас тотчас, чтобы мы могли поскорее отправиться к богу нашему, Уицилопочтли. Он вознаградит нас за все страдания.

Кортес объяснил, что он изо всех сил старается заставить Куаутемока прислушаться к голосу разума. Неужели ему все ещё мало? Чего он добивается? Гибели всего народа?

Пленный насупился, потом угрюмо заявил.

— Это не его выбор. Так решили ацтеки.

— Вот ты пойди и скажи, что пришло время решать по-другому.

Вечером сановники вернулись с ответом — Куаутемок просил три дня на раздумья. Подарки, принесенные послами, были очень скудны — несколько штук полотна. Больше ничего…

Кортес согласился ждать. Через три дня гонец от Куаутемока сообщил, что повелитель предлагает встретиться в полдень на центральной площади Теночтитлана.

Дон Эрнандо явился вовремя. Три часа в ожидание тлакатекутли он простоял у ворот, ведущих к обгорелым развалинам дворца Ашайякатла. Сколько воспоминаний навеяли на него пострадавшие от пожара башни! Первый въезд в Теночтитлан — он почему-то назвал его Иерусалимом, — пленение Мотекухсомы, горы золота, когда-то возвышавшиеся во внутреннем дворе. Где оно теперь?.. Припомнились первый штурм большого теокали, «ночь печали»… Потом родилась уверенность, что Куаутемок и на этот раз обвел его вокруг пальца. Он не появится! Он добился того, на что рассчитывал — пусть коварный чужеземец вновь припомнит о содеянном им в этом городе. Кортес усмехнулся — все это блажь, детская игра. Взрослые люди играют по другим правилам. Дон Эрнандо распорядился начать штурм.