Ногу сдвинуть на волос. Постоять, решаясь отпустить опору… и страшно не столько упасть, сколько выдать свое бессилие.

Ничего, как-нибудь.

Дита разжимала палец за пальцем.

…и все-таки, говоря о пудинге, сиделке совершенно не нравится современная манера поджигать его. Все-таки еда не должна становиться развлечением. А вы как полагаете, госпожа Дитар?

Никак.

Рождество – это… просто день, как и иные, и пусть Дитар плела венки из остролиста, но ради ее девочки, и только. Она ведь уже предвкушает поездку, и… надо ей сказать, но как?

Дита сколько раз бралась за письмо и отступала, понимая, что не найдет слов.

Еще шаг…

Расправить тонкие руки, словно уличная акробатка, разгуливающая по струне каната… нет, не упадет. Подоконник рядом, манит призрачным солнечным золотом.

…и, конечно же, ингредиентов должно быть тринадцать. Пусть некоторые безответственные особы и утверждают, что не столь уж важно придерживаться этой цифры и можно, допустим, смешать четырнадцать, а то и пятнадцать, если пудинг станет вкусней. Глупость. Ведь не во вкусе дело, а в символе. Иисус и двенадцать апостолов сидели за столом во время последней трапезы…

На последнем шаге ноги подламываются и Дита едва не падает, успевает схватиться руками за подоконник.

Больно.

Внутри, в животе, раздувшемся на одну сторону. Кожа пошла розовыми лентами растяжек, которые огорчали Диту едва ли не сильней, чем собственная скорая смерть. Она прижала ладонь к этому нелепому животу, сжавшись от предчувствия боли, но та и вправду ушла… сколько отмерено?

Сколько бы ни было, все прожито.

А стекло ледяное, и дыхание Дитар оседает влажным пятном. По ту сторону расцветает ледяной остролист… ее девочка прижимала к стеклу ладони и сидела, упрямо поджимая губы, терпела холод, но плавила лед теплом собственного тела, чтобы, прильнув к проталине, смотреть на сад.

Все ей казалось, что розы замерзнут.

Надо бы выйти проверить, хорошо ли их укутали.

– Госпожа Дитар! – Сиделка вошла и едва не выронила таз. – Да что вы такое делаете?

Она поспешно поставила ношу на столик.

– Все хорошо.

– Ну почему вы меня не позвали? – Сиделка поспешно вытерла ладони о белый фартук. – Вам не нужно было вставать самой…

Нужно. Иначе она окончательно перестанет бороться. И тогда хрустальные дни закончатся.

Жесткие руки подхватили Дитар, приподняли с легкостью и перенесли в постель.

– Порой вы ведете себя как ребенок. – От сиделки пахло аптекой, и Дита морщилась, запах этот напоминал о собственной беспомощности. – Что скажет ваш… покровитель?

Женщина слегка запнулась и зарделась, ей до сих пор было неловко.

– Ничего, если вы ему не расскажете.

Убедившись, что сидеть Дитар способна сама, сиделка вернулась к тазу.

Тоже, если разобраться, ритуал.

Отодвинуть край ковра – паркет начищен до блеска, но под ковром он чуть более темный, не выжженный солнцем, – и поставить таз. Подвинуть стойку, за которую Дитар будет держаться. Снять влажную после сна рубаху. Поставить.

Сиделка напевала, вряд ли осознавая за собой эту престранную привычку. И, пожалуй, Дитар нравилась ее безыскусная простота, болтливость, так раздражавшая сестру милосердия.

Сиделка была добра. Просто так, безотносительно тех денег, которые Брокк ей платил. И Диту она жалела искренне, должно быть, и в молитвах поминала, и, принеся крест, тайком сунула его под матрац, мол, Господь точно не навредит.

…Сестра милосердия к подобному относилась со снисходительной брезгливостью. Она полагала, что вера должна идти от сердца и, желательно, исстрадавшегося.

– Сейчас мы вас умоем…

Она поставила Диту в таз, помогла взяться за стойку и, спохватившись, всплеснула руками:

– К вам гостья!

Гостья? Дитар давно не ждала гостей.

– Сейчас мы… скоренько… – Сиделка поливала слабое, пропотевшее за ночь тело из кувшина, терла жесткой губкой, пока Дита не оказалась покрыта легкой кружевной пеной. – А гостья подождет… немножечко…

Холодное полотенце.

И дрожь в коленях. Все те же чужие руки, которые не позволяют упасть, переносят в кресло.

– Оденемся…

Белая мягкая рубаха. И домашнее платье с запа́хом. Сиделка ловко управляется с волосами, заплетая поредевшую косу. Затем подносит зеркальце.

– Вы сегодня хорошо выглядите.

И закрепляет под горлом брошь-камею, касается лица невесомой пуховкой.

– Не надо. – Дитар устала притворяться. И кем бы ни была неведомая гостья, пусть все будет как есть.

Она ждала в гостиной.

Светловолосая девочка с желтыми глазами.

Ей к лицу нарочито простое платье с завышенной талией и узкими рукавами. Сизый шелк и темное кружево, словно рисунок мороза. Атласные голубые ленты, завязанные под подбородком пышным бантом. И шляпка-цилиндр, сдвинутая чуть набок. Легкая вуаль не скрывает лица, но скорее дразнит, затеняя его.

Красива?

Несомненно.

Брокк заслужил и…

– Добрый день, прошу прощения, что заставила вас ждать. – Дитар устроили в кресле, и сиделка поспешно подала подушки. Она засовывала их под спину, под руки, пока Дита не остановила ее: – Хватит.

– Я… – Кэри из рода Лунного Железа вспыхнула румянцем. – Признаюсь, я не была уверена, что вы захотите меня принять.

– Почему?

Разве у Диты есть шанс отказаться?

Есть.

Эта девочка сама не понимает, какой обладает властью. И нервничает. Она сняла перчатки, но не смеет положить их на столик, так и держит в руках.

– Просто… я… не знаю.

Нервная улыбка.

И прикосновение к атласному банту, к шляпке, к волосам…

– Вы ждали иного?

Дитар осознавала, что выглядит отвратительно. Больная, изнуренная женщина. Старая. Некрасивая.

– Да, – призналась Кэри.

– Видите, вам нечего бояться…

– Я не боюсь.

В желтых глазах вспыхнула обида.

– Тогда, быть может, чай? Если вы, конечно, не торопитесь? В моем доме не так часто появляются гости…

Болезнь и близость смерти – хороший повод, чтобы нарушить неписаные правила.

Кэри нервно кивнула и все-таки присела, на самый край кресла.

– Отдайте перчатки миссис Сэвидж. И шляпку вашу тоже.

– Да, конечно… простите…