А вот трубка, которую человек достал и, держа в руке, разглядывал, новенькая, не из дешевых, с янтарными вставочками. И часы хорошие, круглые, с чеканкой на крышке. Не такие, как у Кейрена были, но все одно… откуда взялись?

Подарок?

И кто ж так расщедрился? А ведь не привык он к часам-то, то вытаскивает, вертит на цепочке, разглядывая, изредка царапает стекло ногтем. Или же, приложив брегет к уху, жмурится, слушает, стало быть… и есть в его улыбке что-то до боли знакомое…

– Что? – Таннис удостоилась настороженного взгляда.

– Ничего.

Она видела его, но… где?

– Холодно просто… и есть хочется… – Таннис повыше подняла плед и наклонилась.

Вдруг он тоже ее помнит?

– Сиди, – буркнул он, сунув брегет в нагрудный карман. И ладонью похлопал.

И Таннис узнала.

Семь лет тому… Войтех и граница Нижнего города. Снова река. Мост широкий, и по обе стороны его птичьими гнездами вырастают дома. Здесь граница, переходить которую не следует, и Войтех долго кружит, задирает голову, глядит на солнце, что сегодня жарит невмерно.

У Таннис вот вся спина взопрела.

Правда, леди Евгения утверждает, будто бы юные девы не взопревают, но лишь испытывают некоторые неудобства, упоминать о которых в обществе не принято. Таннис и не упоминает, сдерживается с трудом, чтоб не сунуть пятерню за шиворот, поскрести раздраженную шею. Она будет леди, и тогда Войтех поймет… она еще сама не решила, что именно ему следует понять, однако старается.

– Стой здесь. – Войтех, схватив за руку, тянет ее в сторону от моста, к лавке старьевщика. – И сделай вид, что тебя нет.

Она открыла рот и закрыла.

Ну ладно, потом расскажет, чего такого приключилось. И Таннис с сосредоточенным видом принялась копаться в куче тряпья. Хозяин лавки, глянув на нее, погрозил заскорузлым пальцем, но гонять не стал. Да и то, на улицу, под навес, он выносил совсем уж рванье, сваливая его грудой, и торговал на вес, а порой, когда продавать не выходило, и вовсе задаром отдавал. Хорошие же вещи прятались в лавке, и Таннис время от времени на лавку косилась.

Будь в ней люди, она б рискнула… а что, зайти, стянуть какие-нибудь ложечки или как в тот раз серебряную вазочку… или щипцы для сахара… или вот, однажды, у нее получилось целое блюдо унести, сунув под куртку… но нет, не выйдет.

Следит, гад.

И Войтех не одобрил бы, что она сама, без пары, работать вышла. И вообще, он же сказал, не отсвечивать. Она, встав бочком, сквозь ресницы следила за улицей.

Войтех ждал. А тот, кого он ждал, не торопился…

Констебль?

Синяя форма и высокий шлем, начищенный до блеска. Неторопливая походка, человек будто бы переваливался с ноги на ногу. А в руке дубинку держал и дубинкой этой время от времени по ладони хлопал. Он то и дело останавливался, и лавочники спешили с поклоном. Издали-то казалось, что уважаемого человека задерживают досужими разговорами. Про досужие разговоры сказала леди Евгения, а Таннис запомнила, больно красиво оно звучало.

– Досужие разговоры, – повторила она вслух. И лавочник поморщился.

– Вот упырь. – Он поднялся с кряхтением. – Недели не прошло, а снова тут…

Взгляд зацепился за Таннис, и лавочник буркнул:

– Кыш отседова.

Таннис отошла, но недалеко. Спрятавшись за телегу со сломанной осью, она опустилась на четвереньки. Нет, когда она станет леди, то так делать, естественно, не будет, но ведь пока можно… и руки Таннис помоет.

Мамаша кричит, что она взяла за дурное руки по пять раз на дню мыть, только мыло переводит, и вообще, нечего старуху слушать, она-то небось давно в маразме.

Полицейский остановился и напротив старьевщика, который поспешил к гостю, прихрамывая сразу на обе ноги. И до Таннис долетело:

– …совсем худо… разорюся…

– Не шути со мной, Тернер. – Полицейский нарочно говорил громко, чтобы слышал его не только старьевщик. – А то ведь, сам знаешь, место неспокойное, народец шальной… мало ли чего случится, коль недогляжу… меня ж потом совесть заест.

Таннис прямо перед собой видела навощенные блестящие сапоги констебля и старые, стоптанные ботинки старьевщика.

– Вот, теперь лучше, – сказал полисмен, и в голосе его звучало удовлетворение. – Любишь ты, Тернер, притвориться бедным…

Он отошел тем же неторопливым шагом, и Таннис решилась высунуться из-за телеги. Она успела увидеть Войтеха, который что-то совал в руку. А констебль смотрел на него с брезгливой улыбочкой, но подношение взял, сунул в карман и вот так же, как сейчас, прихлопнул сверху ладонью…

Узнал?

Не похоже… да и видел ли он ее вовсе?

Она ведь спряталась и вообще выглядела иначе. Ее и за девчонку принимали редко, а сейчас… но тогда отчего он на нее уставился? И ведь главное, смотрит, когда думает, что она отвернулась. Нехорошие взгляды. Очень нехорошие.

Таннис нахмурилась, вспоминая детали давней встречи.

Грязные руки? Так ведь среди тех, кто в Нижнем городе ошивается, с чистыми руками, поди, никого и не найдешь. Кто лавочников потрошит, кто шлюх прикрывает, кто с мелкого ворья дань снимает, всяк по-своему жить пытается. Нет, не в этом дело.

А в чем тогда?

– Что-то не торопится твой дружок, – с раздражением произнес полисмен, снова часы вытащив.

…мост.

И Войтех, который ежится, глядя в спину констеблю. А выражение лица такое, что того и гляди в эту самую спину камнем швырнет.

– Что с тобой? – Таннис берет Войтеха за руку, сжимает, ей не по себе оттого, что он такой… растерянный?

Злой?

Она не знает слова, которым можно было бы описать выражение его лица.

– Ничего, малявка. – Войтех натужно улыбается и, сняв кепку Таннис, ерошит ей волосы. – Все замечательно.

– Трындишь.

– Правильно говорить «врешь» или «обманываешь».

Ну да… леди Евгения тоже о таком упоминала, но сейчас у Таннис мудрые слова повылетели из головы. Она прижалась к Войтеху, вцепилась в новую его куртку и, спрятав лицо в его подмышке, спросила:

– Кто это был?

– Да так… дерьмо одно. Не бери в голову. Пряник хочешь?

– Хочу.

Войтех не стал воровать, но подвел Таннис к булочной и дверь толкнул, как честный покупатель. Бросил лавочнику монетки, которые тот поймал, накрыв пышной сдобной ладонью.

– Выбирай. – Войтех указал на плетеную корзину, в которой, нарядно уложенные, украшенные веточками можжевельника, лежали имбирные пряники.

Лошадки. И петушки. И домики с шоколадными крышами. Покрытый белой глазурью лебедь… Таннис замерла, не в силах сделать выбор. Ее руки тянулись то к лебедю, то к лошадке, грива которой была посыпана толчеными орехами, то к домику, то к длинным, узкоглазым кошкам, от них тянуло корицей и ванилью. Лавочник следил за нею с насмешкой, но торопить не торопил. И Войтех думал о чем-то своем, и потом, когда Таннис покинула лавочку, взяв кошку – несла на вытянутой руке, бережно, раздумывая, следует ли делиться со всеми или же только Войтеху предложить.