грустно. Столица вокруг шумела современностью и вполуха слушала о былом.

ЮЛИЙ ДАНИЭЛЬ

Я знал его уже после. После отсидки, после, после… Не раз мы ездили вместе на какие-то театральные конференции, он – вместе с женой Ирой Уваровой, своим ангелом-хранителем. Помню на фоне окна его тяжелое, смуглое с крупными чертами, как бы навсегда усталое лицо. Был немногословен.

Стихи Юлий Даниэль писал только в тюрьме и в лагере, с 1965 по 1970 год. По тюремным правилам полагалось два письма в месяц. Оказывается, может быть и полифоническое письмо: жене, сыну, всем друзьям и плюс стихи. Вот такие письма слал Юлий Даниэль сначала из Потьмы – мордовских лагерей, потом – режим ужесточили – из владимирской тюрьмы.

У меня в руках серая книжица «Стихи из неволи», серия «Библиотека самиздата», Амстердам, 1971 год. Правда, по нашей терминологии, это скорее тамиздат.

ЮРИЙ ДОМБРОВСКИЙ

В начале 70‐х в полуподвальной мастерской Силиса, Лемпорта и Сидура однажды вечером появился уже тогда знаменитый писатель Юрий Домбровский с женой. «Факультет ненужных вещей» мы все читали, а вот стихи я услышал от него впервые. Это были, как говорится, круто заваренные стихи. Про лагерь. Без сантиментов и украшений. Экспрессивные и правдивые. Видел я Домбровского еще раз у скульптора Федота Сучкова. Почему он дружил со скульпторами? Но читал он там свои стихи, и великолепно они звучали. Видимо, форма их была так же прекрасно и со знанием дела вылеплена. Я понимал, что напечатать их тогда не было никакой возможности.

Не так давно вдова поэта приезжала в Париж, и Виталий Стацинский (художник, любитель-издатель, чудак и умница) издал стихи Домбровского небольшой книжицей малым тиражом. Потом был вечер в поместье Стацинского, что посреди Парижа. Среди зданий, высоко и тесно обступивших сад с несколькими вишнями и виноградной лозой над ржавой изгородью, в доме с открытыми окнами эта уже пожилая женщина (азиатские черты лица) четко и ясно читала беспощадные лагерные стихи своего мужа. И что думали арабы, жившие вокруг, про этих сумасшедших русских, уж не знаю.

БОРИС ЧИЧИБАБИН

Помню его уже пожилым, широкими шагами меряющим коктебельскую набережную. Высокий, сутулый, с резкими чертами лица, лихорадочно горящими глазами пророка: он не принимал новую, по его мнению, торгашескую реальность. Поэт, который в молодости сравнивал свои страдания с крестными муками Христа, который болел за все угнетенное человечество, – не об этом он мечтал.

В свое время приходили к нему на поклон харьковские юноши – будущие Растиньяки и Жюльены Сорели, черпали от него, признанного, но непечатаемого, силу сопротивления и самоутверждения несмотря ни на что. Юный Эдик Лимонов, кроя очередные брюки, восторженно рассказывал москвичам о харьковском отшельнике-бунтаре. А потом я услыхал где-то стихи: «Красные помидоры кушайте без меня…» Я не знал, чьи это строки, но они запомнились.

Пришли новые времена, мы познакомились в Коктебеле, куда приезжал теперь уже знаменитый поэт в Дом творчества «советских письменников», как мы его называли. Мы были обоюдно вежливы, но не сошлись. Мне кажется, именно потому, что я как раз принял новую реальность, и мне было что в ней сказать. Но это дело частное.

Чичибабин для меня так и остался там, в харьковской коммуналке, – молодой, длинный, мосластый, возлежащий на узкой, почти тюремной койке, и солнце – в узкое окно.

АЛЕКСАНДР ГАЛИЧ

Он бывал в тех же, что и мы с Холиным, литературных и артистических компаниях, но почему-то мы не пересекались. «Вчера был, только что ушел, зайдет завтра», – говорили хозяева. Не скажу, что много понимаю в так называемых бардах, но стихи Галича – настоящие стихи современного поэта. В них есть мастерство, даже виртуозность по части ритма и свежих рифм. В них – свой поэтический мир, чем и отличается любой, даже очень камерный поэт от самого расхожего и бойкого стихотворца.

ЮЗ АЛЕШКОВСКИЙ

С Алешковским (звали его тогда проще – не Юзом, а Юзиком) я учился в Полиграфическом техникуме – недолго, как и он. Тогда он только начинал писать – стихи, естественно. И хотел постичь все премудрости стихописания. Я взялся преподавать ему технику стиха по Георгию Шенгели, – самого так учили. В наших уроках была одна особенность. С утра мы изучали, предположим, хорей. И ученик писал что-нибудь в духе «Тятя, тятя, наши сети / притащили мертвеца». Затем прилежный ученик платил учителю за урок – скажем, 100 рублей (до реформы 60-х). И учитель приглашал ученика в ресторан, обычно в «Баку», где гонорар с большим удовольствием проедался и пропивался обоими. Я понимал, что деньги были, скорее всего, отцовы, но меня это не смущало. Сколько нам было? Лет по семнадцать.

Прошло несколько лет. Я вернулся из армии, – четыре года прослужил в стройбате на Урале. А Юзик Алешковский был тоже, кажется, в тех краях, только в лагере. Помню, во дворе своего дома, за зеленым дощатым столом он прочитал мне теперь знаменитое: «Товарищ Сталин, вы большой ученый…»

АЛЕКСАНДР ТИМОФЕЕВСКИЙ

Сашу Тимофеевского смолоду знаю. В каком-то полуподвале длиннокудрый носатый юноша читал нам стихи, вполне традиционные, по моим тогдашним взглядам. Но энергия там была – и горечь. За такие стихи могли и пригласить куда надо.

Лет через десять Саша появился в поле моего зрения уже в другом обличье. Он работал редактором в «Союзмультфильме», куда я и мой друг, сказочник Геннадий Цыферов, приносили свои сказки и сценарии. А к редакторам у меня врожденное, так сказать, недоверие. В общем, тогда мы не сблизились, так – «здравствуй» – и все. Он рано поседел, побелел. Настали новые времена, и Тимофеевский ушел из кино. Да и мне там делать было нечего, новые заботы, иной хлеб насущный.

И вот в одном из номеров альманаха «Стрелец» я читаю целый цикл великолепных стихов Саши Тимофеевского. Я не мог ему не позвонить. Мы снова стали общаться и приятельствовать. Я узнал, что в свое время диссиденты, сидельцы наши, переписывали на нарах стихи Саши. И теперь помнят наизусть, как я убедился однажды на вечере в его честь в центре «Мемориал».

АЛЕКСАНДР ГЛЕЗЕР

Саша Глезер был поэтом-переводчиком, но об этом как-то не упоминалось. И стихи свои читал редко. Саша – прирожденный бунтарь и организатор, а также истинный ценитель искусства. Эти свои таланты он с успехом применял в борьбе против косной партийной бюрократии. Организовал выставку в клубе «Дружба» на шоссе Энтузиастов. Затем