Долгопрудный, потому что подружился и стал всем близким человеком. Всю жизнь принципиален и держится единого стиля, как и его поэзия.

Стихи его помню почему-то напечатанными на машинке в рукописном первом самиздатском журнале «Синтаксис», который в 1959 году издал Алик Гинзбург, за что и пострадал, – посадили. В первом номере были напечатаны все мы – лианозовцы. Помню, было у меня номера 3 или 4, но все я почему-то подарил Роману Каплану, который вскоре эмигрировал в Америку.

Стихи Некрасова ходили в московских литературных кругах уже давно – на машинке. С начала 70‐х их можно было видеть и на выставках московских нонконформистов. Художник Эрик Булатов использовал стихи своего друга-поэта в некоторых картинах. Например, большими белыми буквами уходящее в голубое облачное взволнованное небо – ЖИВУ, с другой стороны такое же – ВИЖУ.

Наша общая приятельница симпатичнейшая Наталия Ивановна Столярова, бывшая в то время секретарем Эренбурга, от всей души хотела нам помочь и показала мэтру наши стихи. Ведь с его подачи начал свой путь, как тогда говорили, поэт Борис Слуцкий. И вот, читая стихи Севы Некрасова, Илья Григорьевич видит такую эпиграмму:

Русский ты или еврейский?

Я еврейский русский.

Слуцкий ты или советский?

Я советский Слуцкий.

Не в бровь, а в глаз. Все было для нас кончено, не начавшись. Мэтр сильно рассердился на правду.

ЛЕВ КРОПИВНИЦКИЙ

Льва Кропивницкого я помню с детства, совсем взрослого, уже, кажется, лысоватого, с этюдником. Таким я его впервые увидел в литературной студии Дома художественного воспитания до войны. Мне было одиннадцать, а ему аж семнадцать.

Всю жизнь художник Лев Кропивницкий писал стихи, как и его отец. Там тоже – голоса, но голоса подсознания, иногда они гармоничны, иногда вразнобой. Стихи были выразительны и герметичны и не могли иметь широкого хождения. Последние годы, навещая его в мастерской, я с удовольствием слушал их. Впечатление, что спорят и говорят со всех сторон демоны и прочие тайные силы.

Подобно Вильяму Блейку, Лев гравировал свои стихи вместе с рисунком и печатал. Думаю, они есть у многих наших знакомых. Таков был его самиздат.

В 1992 году он издал альманах «Мансарда», где напечатал все, что любил: и графику, и стихи своих близких друзей, и свои, конечно, за свой счет. Но копирайт: фирма «Контракт», что за фирма? Загадочно и престижно, как он сам, как его стихи и картины.

ФИЛАРЕТ ЧЕРНОВ

Мне много о нем рассказывал мой духовный учитель Евгений Леонидович Кропивницкий. Он знал Филарета Чернова с юности своей. В начале века появился в их семье этот черный, длинноволосый, горячий человек. Он, как я понимаю теперь, очень считался с мнением отца Евгения Леонидовича и был влюблен в его тетю, Надежду Николаевну. Учитель рассказывал мне, что рано Чернов ушел в монастырь и потом бежал оттуда, вернее, ушел потихоньку. Беда случилась: пьянствовали монахи, и схватил он топор – не помнит, убил ли кого, но уйти пришлось быстро.

До революции Чернов печатался в «Ниве» и других журналах довольно часто, книги так и не издал. Свое лучшее он написал уже в 20‐х годах. Тетрадь стихов была озаглавлена: «В темном круге». Это редкая в русской поэзии философская лирика, как бы продолжающая позднего Фета. Напечатать книгу ему не пришлось. Последние годы жизни поэт служил литсотрудником и писал рассказы. Умер после очередного запоя.

Филарет Чернов был впечатлителен чрезвычайно. Однажды он глянул с балкона второго этажа в овраг и отшатнулся с криком: «Бездна!»

АРСЕНИЙ АЛЬВИНГ

Иные из дореволюционной русской интеллигенции не были уничтожены, выжили в тени, затерялись в огромных массах. Еще в детстве мне посчастливилось познакомиться с одним из таких людей, поэтом Арсением Альвингом. Он сам меня нашел в школьной библиотеке. Я лишь недавно узнал, что Альвинг не фамилия, а псевдоним, фамилия Арсения Алексеевича была Смирнов. Но выглядел он все равно Альвингом: всегда в темном костюме с бабочкой, надушенный, какими-то старыми духами от него пахло, каким-то забытым благородством давно ушедшей жизни. Он действительно выглядел дворянином среди всех этих Шариковых.

Альвинг руководил поэтической студией в Доме пионеров Ленинградского района. Там были все старше меня, юные и начинающие, лет 16-19. А мне было 11-12. И меня учили, со мной Арсений Алексеевич занимался техникой стиха, что после мне очень пригодилось: как пианисту техника игры на рояле.

Умер Альвинг в 1942 году на квартире у своего друга Юрия Никандровича Верховского – поэта и переводчика Петрарки, скорее всего, от недоедания, как я слышал. И завещал меня, так уж получилось, своему другу Евгению Леонидовичу Кропивницкому. Евгений Леонидович переплел тетрадки его стихов, обтянул цветным ситчиком – в таком виде я брал их с полки и читал.

Альвинг переводил Бодлера и был верным учеником и последователем Иннокентия Анненского. В первом издании посмертной книги И. Анненского «Кипарисовый ларец» его сын выражает благодарность Арсению Альвингу за то, что он помог ему собрать рукописи. К сожалению, я мало запомнил из рассказов Альвинга и не умел расспросить. Но помню, рассказывал он, как еще гимназистом видел Чехова на набережной Ялты, тот зло и едко балагурил перед окружившей его толпой восторженных почитателей.

АЛЕКСАНДР РИВИН

Личность легендарная, стихи существуют в разных вариантах, кто как записал, я думаю. Поэт Давид Самойлов, говорят, восхищался провидческими, жесткими, как сама реальность, стихами Александра Ривина.

ГЕОРГИЙ ОБОЛДУЕВ

Не встречал я поэта Егора Оболдуева, хотя жил он в Москве и женат был на Елене Благининой – детской писательнице (я писал для детей и знал ее), верной собирательнице и хранительнице его стихов. Мой друг Ян Сатуновский был знаком с Егором, княжеская фамилия которого, Оболдуев, звучала необычно для советского уха. Ни одного стиха не проскочило тогда в руки диссидентов или студенческой молодежи. Теперь я понимаю: оберегали его от посадки, уж и немолод был.

В 80‐х стихи появились сначала в «Дне поэзии», потом в журналах и, наконец, отдельной книгой, с чем я поздравляю себя и русскую поэзию.

НИКОЛАЙ ГЛАЗКОВ

Именно Николай Глазков придумал слово САМСЕБЯИЗДАТ. Потом стали говорить еще короче: «самиздат», жизнь заставила. Самиздата становилось все больше, его читали, о нем говорили. А Глазков успел напечатать море своих стихов – и самых пустейших, и посредственных тоже. Не так много, видно, дано ему было сказать, а сказал он гораздо больше. Вот и теряются стихи замечательные