В юности была у меня одна знакомая, хромоножка Надежда с Арбата. Когда мы с ней ходили по Москве, – а тогда все ходили, – она мне читала наизусть раннего Глазкова. Это очень хорошие стихи, формальные, в духе Хлебникова, как мне тогда показалось. Надежда погибла, сохранились ли где эти стихи? Не знаю.

Был я у Глазкова в конце 50-х. Переулок возле Арбата. Бревенчатые почему-то стены, во всяком случае, темные, закопченные. В красному углу иконы и лампадка. Трепетный огонек в темно-красном стекле. Меня это поразило, помню. Не у каждого писателя такое можно было тогда увидеть.

Николай Глазков сидел и переводил какие-то восточные стихи. Кажется, у него не очень складывалось. Тогда, недолго думая, он посадил меня переводить эту нескладуху. Чего-то я ему насочинял. Хозяин виду не подал, что я его выручил. Такой чудак и «шизик» себе на уме.

Характерный лоб, запавшие темные, острые глазки, длиннорукий. Ерник и пьяница – этим и спасался. Привел меня к нему его друг – художник Абрамов, так тот был настоящий сумасшедший. Написал картину «Алый цветок в темнице» и продал Назыму Хикмету. Его пейзажами у Глазкова были все стены увешаны.

А однажды в газете, по-моему, в «Правде», напечатали очередной фельетон про подпольных литераторов, и там, как пример полного разложения, привели сногсшибательное четверостишие Глазкова:

Я на мир взираю из-под столика:

Век двадцатый, век необычайный.

Чем он интересней для историка,

Тем для современника печальней.

БОРИС СЛУЦКИЙ

Прежде чем я познакомился с самим Слуцким, услышал его стихи: «Мы все ходили под богом, / У бога под самым боком…» Эти стихи гуляли по всей Москве, и кто-то мне их прочел на заснеженном Арбате, где и происходило некогда действие этого стихотворения.

В те времена за такие стихи еще могли и посадить. Вскоре Борис приехал в Лианозово к моему другу Оскару Рабину – художнику, и мы познакомились воочию. Этот коренастый, рыжеватый, уже лысеющий человек сразу внушал к себе уважение. Он был очень похож на свои стихи: такой же определенный, опрозаиченный, конкретный. Меня в свое время поразило, как много он знал о московской интеллигенции: кто откуда, когда посадили или эмигрировал. Как справочник – похоже, во всяком случае. Он был тогда еще молод, но старше нас на целое поколение, поколение войны. Мы его называли «комиссар», он был принципиален и как-то по-своему партиен. Например, когда КГБ закрывал выставку на шоссе Энтузиастов или выставку Олега Целкова, он ехал в Московский горком партии и защищал там художников, доказывал, что их картины совсем не диверсия ЦРУ. Боюсь, что партийные чиновники слушали его только из вежливости.

В Москве у них, шестидесятников, был свой тесный кружок, куда меня – начинающего – однажды пригласили. И может быть, все-таки мы там познакомились со Слуцким, на которого, кажется, моя ранняя поэма «Бабья деревня» произвела впечатление. Одно время мы довольно часто встречались, и это он однажды сказал своим резким командирским голосом, что как формалист я хорошо должен писать стихи для детей. С его подачи я и начал печататься.

Были у него некоторые стихи, которые ходили в самиздате. Алик Гинзбург включил их в первый номер своего «Синтаксиса» в 1959 году: «Евреи хлеба не сеют…» и т. д.

СОФЬЯ ПРОКОФЬЕВА

Соня – моя ровесница или даже моложе, но она уже в 40–50‐х, когда я еще только искал свой голос, вернее, свои «Голоса», писала настоящие стихи.

В ее комнате на черной доске рояля стоит бронзовый бюст удивительного, молодого и длинношеего Бориса Пастернака. Соня мне рассказывала, что в 50‐м году она пришла к нему (очень хорошенькая, как я помню) показать свои новые стихи. Наверное, к Борису Леонидовичу многие юнцы тогда ходили, и я был в том числе. Но мне повезло гораздо меньше: хозяина я не застал, вручил свою рукопись, на которую получил по почте ответ – написанное крупным характерным почерком письмо с положительным отзывом на мои стихи. Ниже приписка, что встречаться нам не стоит, потому что, как он чувствует, мое мировоззрение ему чуждо. Помню, меня поразила серьезность отношения ко мне. Я ведь был совсем юн. И мировоззрения-то у меня еще не было. А может, было?

С Соней Прокофьевой – совсем другая история. Вечером Борис Леонидович позвонил ей и наизусть прочитал ее первое стихотворение из «Античного цикла», оставленного ему накануне. Они встречались не раз. Мне кажется, тут еще примешивалось очарование совсем юного созданья с широко распахнутыми глазами. Я и теперь вижу, как воочию: на втором этаже открыты окна – к соснам. Вечереет. Седеющий Борис Пастернак слушает поэтессу – почти девочку, ясно и звонко читающую свои довольно герметичные стихи.

ВЕРА МАРКОВА

Я знал известную переводчицу с японского Веру Маркову в основном в ее последние годы жизни. Высокая, очень полная, в пенсне, она, колыхаясь, двигалась из комнаты в комнату, отыскивая нужный ей словарь или книгу. Я тогда ходил в этот дом для литературной работы. Иногда мы с ней беседовали о разном, о поэзии тоже. Она с удовольствием слушала стихи собеседника, могла прочесть свои переводы Эмили Дикинсон, которую очень любила, но собственных стихов никогда не читала. Я и воображал, что она пишет что-нибудь в духе Дикинсон. И вот совсем недавно мне попала в руки книга стихов Веры Марковой, изданная после ее смерти близким ей человеком – поэтом и прозаиком Софьей Прокофьевой. Нет, у Веры Марковой стихи той поры, когда шаги, шаги, шаги – и сердце замирает от страха, я читаю их и перечитываю. Они по-настоящему трагичны.

АЛЕКСАНДР ВОЛЬПИН

Совсем в ранней юности запомнил я высокого человека, с которым мы ходили по московским улицам. Он читал странные стихи, такие я не слышал прежде. Про крокодила, который хочет выползти из аквариума и разбивает больные глаза о стекло.

Где теперь Есенин-Вольпин? Слышал, где-то в Америке. Вот вам и сын Есенина. А стихи у него тоже настоящие, стоящие.

ЮРИЙ ГАЛАНСКОВ

Непримиримый Галансков. Самого его помню мало, хотя у Алика Гинзбурга виделись постоянно. Стихи впоследствии доходили до меня: и рукописи, и машинописные книжицы. Последняя встреча была в начале 90‐х у памятника Маяковского, когда друзья, в том числе приехавший из Англии Владимир Буковский, устроили митинг над останками поэта, бог знает, откуда привезенными и похороненными теперь в Москве. Странно все это было, странно и