награду за свои личные беды. Это народ, народ невежественный, заброшенный, полный бурных страстей, возбуждаемых в дурную сторону или усмиряемых без внимания к этой силе, которую Бог-то, ведь, не напрасно же дал ему. Это народ, отданный во власть всех страданий души и тела, без служителей истинной религии, без жалости и без внимания (по сей день) со стороны тех образованных классов, которые заслуживали бы снова впасть в первобытную грубость, если бы Бог не был всемилостив, всетерпелив и всепрощающ...

Итак, я говорю, что вы разрешали этот трудный вопрос всякий раз, что говорили о труде. Теперь надо везде слить воедино величественную внешнюю живописность с основной идеей вашей поэзии. Надо писать морские этюды, они слишком прекрасны, чтобы во мне возникло желание удерживать вас от них, но надо, не жертвуя живописностью, сделать эти прекрасные стихотворения, такие сильные и колоритные, – и плодотворными. Вы иногда наталкивались на идею, но я не нахожу, чтобы вы извлекли из нее все, что нужно. Так, все ваши marines слишком «искусство для искусства», как говорят наши бездушные художники. Пусть это безжалостное море, которое вы так хорошо знаете и изображаете, будет более олицетворено, более многозначительно, и пусть посредством одного из тех чудес поэзии, на какие я могу лишь намекнуть, но которые вы сумете найти, те впечатления, какие оно в вас вызывает, страх и восхищение, свяжутся с вечно человеческими и глубокими чувствами. Словом, надо говорить воображению лишь для того, чтобы проникнуть в душу глубже, чем посредством рассуждения...

....Что касается стихов, посвященных вами мне, я их сохраню пока для себя. Я очень тронута и горжусь ими. Но их не надо печатать в следующем сборнике («Le Chantier») – это помешало бы мне распространять его, как мне того хочется. Будет казаться, что ваши стихи мне нравятся, потому что вы меня хвалите. Дураки только это и увидят и скажут, что я хлопочу о том, чтобы самой себе воздвигнуть алтари. Это повредит вашему успеху, если можно назвать успехом газетную молву. Но как бы плоха она ни была, она до известной степени нужна...

Если я строга к содержанию – будьте мужественны и терпеливы. Не в том дело, чтобы второй том вышел так же хорош, как первый. В поэзии кто не идет вперед – идет назад. Надо, чтобы вышло гораздо лучше. Я вам не говорила о недостатках и небрежностях вашего первого тома. Приходилось столько восхищаться и удивляться, что в моем уме не осталось места для критики. Но во втором не должно быть этих неправильностей и ошибок. Надо в самое короткое время стать мастером. Берегите, впрочем, ваше здоровье, мое бедное дитя, и не торопитесь слишком... Когда вы не в ударе, отдыхайте и не заставляйте зараз работать тело и дух, сверх сил. У вас достаточно времени, вы так молоды, а мы все слишком скоро изнашиваемся. Пишите лишь, когда вдохновение владеет вами и погоняет вас»...

Чрезвычайно замечательные мысли и советы находим мы и в письме Жорж Санд от 21 января 1843 года. Извещая с самого начала, что она получила его письмо и присланные им через г. Гэмара, давно ожидаемые стихотворения, она затем объясняет Понси, что он напрасно жалуется на ее молчание. Во-первых, она страдает глазной болезнью, имеет мало досугов и всегда не любила бесцельной частной корреспонденции, вернее – по многим причинам любит писать лишь тогда, когда может что-нибудь хорошее сделать своим письмом, а «свою экспансивность давно заперла на ключ». Если бы она открыла для него свой ящичек, то что же вынуть оттуда? Похвалы? Его и так, кажется, слишком захвалили.

«Я нахожу в вашей манере говорить о самом себе слишком восторженное доверие к себе, которое я очень хотела бы видеть уменьшенным настолько, чтобы после вдохновения вы назавтра добросовестно и хладнокровно отделывали бы свои стихи.

Что же еще вынуть из сундучка? Симпатию, интерес, дружбу? Такие серьезные вещи не следует при всяком удобном случае вытаскивать на свет Божий, тем более, что вы хорошо знаете, что ящик набит ими...»

Остаются советы, указания, дружеские отповеди. Но как слишком частые похвалы и засвидетельствования дружбы и участия могут повести к тщеславию, так слишком частые упреки и нотации огорчить. Поэтому не следует ему огорчаться на ее молчание.

Но раз уже заговорили о нотациях и упреках, то она и на сей раз преподнесет ему несколько. Во-первых, он, по-видимому, по молодости лет любит излияния, жалобы и т. д. Что же касается ее, то если он хочет пользы от ее дружбы, то пусть будет покойнее, серьезнее и терпеливее, ибо –

«Я по натуре очень сосредоточена, очень по внешности холодна, рассудительна и серьезна. Если вы меня не поймете, я вам буду ни на что не годна. Моя спокойная и мало экспансивная дружба будет вас оскорблять, не убеждая, и я буду волнением в вашем существовании, а не благодеянием».

Во-вторых, и письма его, выражающие, разумеется, лишь сыновнюю доверчивость, очень ее трогающую, написаны таким страстным языком, что могут ввести в заблуждение всех, кто не знает или забудет, что он поэт, да еще южанин и имеет склонность все преувеличивать.

Живя среди людей, «таких же спокойных, как и она сама, которые, не зная южного энтузиазма, и не помня о своем собственном энтузиазме в юности, ничего не поняли бы в его письмах, если бы она их показала им», она жжет эти письма тотчас по прочтении, но... удивляется, как такой поэт, значит, художник слова, работник языка, может, не замечая того, писать такие несообразности.

Наконец, она бранит его за ряд вычурно-эротических и фантастическо-романтических стихотворений, годных разве что для обыденного буржуазного поэта. Для народного поэта писать весь этот выдуманный вздор не пристало.

...«Я нахожу в этом нарушение достоинства вашей роли. Народный поэт должен преподносить уроки добродетели нашим испорченным классам, а если он не более суров, не более чист, не более любит добро, чем наши поэты, тогда он их подражатель, их обезьяна, их подчиненный. Потому что великого поэта делает не умение подбирать слова: это лишь второстепенное дело, это следствие известной причины. Причина должна быть в великом чувстве, в громадной и серьезной любви к добродетели, ко всем добродетелям, в нравственном чувстве, которое выше всех испытаний, наконец, в душевном превосходстве и превосходстве убеждений, которое выливается в каждой черте его стихов, и которое заставляет прощать несовершенство художника во имя величия личности... Словом, если вы хотите быть великим поэтом, будьте святым, а когда ваше