верно, не поехал со мной Фёдор Фёдорович, не смог он мне и помощника сыскать, пришлось ехать одному, управлять сразу двумя лошадьми, то есть двумя подводами.

Всякое дело оказывается простым, когда его освоишь, это я понял в заводском цехе, когда пришёл туда неучем, и сварочный аппарат, и сварочные работы казались мне непостижимыми, такими уж непостижимыми, что аж голова кружилась, особенно не давался мне поперечный шов на кожухе, у дяди Рудольфа же точечный шов выходил ровным, как по струнке, и контакт не горел, не брызжет расплавленным металлом, у меня же шов плясал, и от брызжущих искр спецовка горела синим пламенем, потом наладилось, работа перестала быть мукой, а спецовка гореть перестала.

И здесь та же сноровка, повод задней лошади привязываешь к передним саням и она идёт, верно, надо было сперва присмотреться, какая из двух лошадей лучше идёт сзади, а какая впереди, меринок, оказалось, тянет первую подводу назад, он вторым не годится, потому пустил я его вперёд, а кобылу привязал сзади, и она, умница, сразу пошла сноровисто и ходко, даже притормаживать её потребовалось, иначе бы разбила себе копыта.

О чём только не передумает голова, когда едешь в одиночестве такой вот длинной лесной дорогой, сидя в санях на подстеленных охапках сена, завернувшись плотнее в бушлат! Старушки в деревеньках, через которые пролегал мой путь, выходили навстречу и просили сбросить им с воза бревёшко, я сбрасывал, и старушки зазывали в избу, в благодарность давали вареных картошек и кружку молока, угощение на славу. Я поглощал, а хозяйка, скорбно вздыхая, делилась своей бедой: сынок на войне. У кого сынок на войне, у кого внучек.

Однажды Фёдор Фёдорович пришёл утром на конный двор и привёл мне напарника, слава Богу, не дохляк это был, а юркий, этакий крученый, плотный парнишка, аккуратно опоясанный поверх бушлата ремешком, в низко надвинутой на лицо шапке, из-под которой смешливо светились глаза, самих же глаз почти и не было видно, лишь зеленоватый свет из-под ресниц проливался. И также носа почти не было видно – пипочка торчала.

Был мороз с острым ветром и, вполне естественно, все люди на конном дворе кутались в толстые одежды.

– На трёх подводах езжайте, – распоряжался Фёдор Фёдорович.

Парнишка запряг пятнистую кобылицу, Фёдор Фёдорович суетился около, помогал нам запрягать: подхватывал одной рукой то шлею на крупе лошади, то дугу поднимал над стриженой гривой, он был за интересован в снаряжении по дрова третьей подводы, морозы-то крепчали, в домах холодало.

Парнишка вскочил в сани и погнал следом за мной, я был рад, что у меня теперь вот есть напарник, да к тому же, видать, сельский пацан, вдвоём в зимнем лесу будет не страшно.

Однако пришлось разочароваться. Как только доехали и стали нагружаться, вагами накатывать лесины, тут и обнаружилось, что парнишка-то совсем не парнишка, он оказался… девчонкой, да к тому же… это была та самая Ольга, которая с бригадой летом на сенокосном стане работала, и которую я терпеть не мог.

И она тогда отвечала мне тем же нескрываемым презрением, я был для неё не мужчина, а так – размазня. Самолюбивому властному Куцу очень нравилось, что я не терплю малолетку Ольгу, а она демонстративно не терпит меня, за это он приближал меня к себе и всячески выставлял меня в выгодном свете перед всей бригадой, если, конечно, я что-то явно не нарушал.

– Что же тебя на такую тяжёлую работу занарядили, провинилась, что ли? – спросил я, когда нагрузили все три воза и на пеньки отдышаться присели. Презрения к ней я не скрывал.

– А я сама захотела. Люблю, чтобы на лошадях ,– отвечала она, конечно, не без вызова.

«Шлюха куцевская», – мстительно подумал я.

– В деревне, что ли, росла?

– Папа на ипподроме фуражиром был. С лошадьми я больше, чем с людьми, с ними интереснее, – Ольга подвязала под подбородком уши у шапки и пухловатое лицо её сделалось совсем мелким, с ладошку.

– Как же тогда в тюрягу, в колонию залетела, если с лошадьми всё?

– А это не твоего ума дело, – Ольга встала с пенька, взяла вожжи и тронула свою пятнистую кобылицу. Кобылица натужно вытянулась, сдвигая с места воз.

– Стой! Первым поеду я, мой мерин сильнее, – распорядился я.

Допустить, чтобы эта свистуха ехала первой, я, конечно, не мог. Чтобы унизиться-то.

Ольга не остановилась. При этом даже рожицу состроила.

Пришлось моему мерину догонять её кобылу. Мороз, державшийся с утра, резко опал. Не хотелось мне останавливаться на пути у знакомых деревенских бабуль, не хотелось, чтобы Ольга ведала о моих тайных коммерциях, о моих обменах – вы мне, добрые бабули, кормёжку, я вам – дровишки на двор. Собаки с ленивым лаем бежали за возами, они, привыкшие ко мне, как бы удивлены были тем, что лошади ни к какому двору не подворачивали.

Просить Фёдора Фёдоровича, чтобы он поговорил с нарядчиком, дабы в напарники мне выделили кого-то другого, не девчонку, было, конечно, бесполезно, резерв расконвоированного контингента очень ограничен, известно всем, потому нарядчик и ухом не поведёт.

СЧАСТЛИВАЯ ВСТРЕЧА

Тут надо сказать, что в самом начале зимы выпало мне встретить – вот чего не ожидал! – дядю Рудольфа, ну да, его самого, который на заводе, в заготовительном цехе – как давно это было! – был моим сменщиком и наставником по сварке на контактном аппарате.

Захожу в шорницкую, сидит мужик-шорник, что-то знакомое, смотрю с затылка и не соображу, мужик этот поворачивается и тоже глядит встречно на меня, то есть на вошедшее чучело – на мне-то несуразный бушлат по самые пятки, а когда человек поднялся и я увидел, что вместо ноги-то у него деревяшка, тут я, понятно, и заблажил во всё горло: «Дядя Рудольф!. »

У дяди Рудольфа задрожали руки, он подхватил очки, слетевшие на конец носа, а потом рассказал историю. На сварочном аппарате произошло короткое замыкание, аппаратура сгорела, ремонтировали не одну смену, на сборочном участке сколько-то дней сборщики простояли, не имея кожухов на конвейере, был сорван график по поставкам на фронт полевых радиостанций, следствие не учло изношенность оборудования, обвинили мастера Пашенского и дядю Рудольфа, первого отправили на фронт, в штрафбат, а второго вот сюда – в шорницкую при конной базе.

Каждый день, вернувшись из леса, я забегал в полутёмную каморку, заваленную и завешанную хомутами, шлеями, седёлками… Дядя Рудольф к моему приходу готовил поесть – пшеничную кашу, а чаще картошку,