И действительно, играла она замечательно, подчиняя себе всех – и зрителей, и партнеров по сцене, и даже сам спектакль, саму пьесу. Она стала магнитом, центром притяжения, на ней сходились все линии спектакля, врываясь в нее, прошивая насквозь, наполняя зал ее чудесной энергетикой, которую ощущали и притихшие люди в зале, а главное, партнеры – они невольно расступились, признавая ее превосходство, и казалось, их единственное назначение состоит в том, чтобы подчеркнуть блистательность ее игры, ее таланта.

Элизабет чувствовала, что ей подвластно все. Она могла вызвать смех, когда хотела того, могла заставить загрустить; она была дирижером, люди вокруг – исполнителями, их эмоции – инструментами. И она, взмахнув своей невидимой дирижерской палочкой, заставляла их играть именно ту мелодию, которую желала услышать.

Она и не заметила, как спектакль подошел к концу. Она просто умерла в нем. Во-первых, так полагалось по пьесе: доктор Пигмаштейн убивал идеальную женщину, не вынеся ее идеальности. А во-вторых, потому что у Элизабет закончились не только слова ее роли, но вместе с ними и чувства, эмоции, силы. Зал взорвался аплодисментами, и Элизабет показалось, что в нем находится не тридцать, а тридцать сотен человек, что он переполнен, набит до отказа – настолько оглушительным был восторг.

На сцену вышла мисс Севени, она начала что-то говорить, взяла Элизабет за руку, подняла ее в победном жесте – так на боксерском матче рефери поднимает руку победителя. Элизабет все слышала, но не могла отделить слова от слов, расставить их в нужном порядке. Ее охватила эйфория, восторженное возбуждение, она улыбалась, кивала, поддакивала, сама не зная, кому и чему.

Потом на сцену вышел какой-то мужчина, тоже что-то говорил, Элизабет несколько раз услышала свое имя, потом мужчина подошел к ней, так и не переставая говорить, приобнял за плечи. Он был высокий, намного выше ее самой, и ощутив на плече его тяжелую, большую ладонь, она наконец-то пришла в себя.

Прежде всего, было совершенно непонятно, почему он обнимает ее, что ему вообще нужно. А еще нахлынуло странное ощущение, будто это все уже было, происходило прежде: и сцена, и возвышающийся рядом человек, и его сильный, глубокий голос, и тяжелая рука на ее плече – смутное, скользящее по поверхности ощущение, как оно называется… Ах да, «дежавю». Кажется, его легко ухватить, разгадать, но как только пытаешься, оно ускользает.

Элизабет подняла глаза на мисс Севени, та стояла рядом и тоже улыбалась, тоже была, похоже, счастлива.

– А не пойти ли нам выпить по бокальчику вина? – наконец услышала Элизабет мужской голос и подняла глаза. Высокий незнакомец склонился к мисс Севени. – Так как, пойдем праздновать? – снова предложил он.

– А как же дети? – ответила учительница, так и не отпуская ладони Элизабет из своей, как будто боялась потерять ее.

– А мы возьмем их с собой, – нашел выход друг мисс Севени. – Так даже будет демократичнее. И вместе с ними полакомимся мороженым. – Он так и сказал «полакомимся». – Лично я обожаю мороженое.

– Отличная идея, – согласилась мисс Севени. – Друзья, – она окинула взглядом столпившихся вокруг артистов, – давайте праздновать, пойдемте лакомиться мороженым, – повторила она вслед за ним слово в слово, будто не могла найти своих.

Кафе находилось совсем недалеко, ярдах в двухста: надо было пересечь три улицы и повернуть направо на Мэйн-стрит. Элизабет шла позади всех, Рой конечно же засеменил рядом, попытался обнять ее за талию.

– Не надо, – сказала она, а потом повторила, на сей раз раздраженно: – Я же сказала, не надо.

Теплый, мягкий вечер плыл над городком. Они свернули на центральную улицу – магазинчики, расположенные в невысоких двух-трехэтажных домиках с обоих сторон проезжей части, были уже закрыты. Лишь в немногих из них еще горел свет, он выплескивался рассеянным, желтоватым отблеском на тротуар, смешивался со светом фонарей, с их зыбкими, замирающими янтарными кругами вокруг чугунных, похожих на гигантские свечки постаментов. Было свежо, но не холодно, нежный бриз с океана ласкал кожу, он нес в себе загадочный океанский запах, немного сырой, влажный, запах тины и набегающей волны и плавающей в глубине рыбы.

Это был такой момент, когда можно отстраниться, позабыть о заботах, о спешке, когда окружающие предметы воспринимаются не по одиночке, разрозненно, а целостно, – и красный кирпич домов, и мягкое сияние витрин, и темный, влажный асфальт тротуара, отражающий расслабленный, приглушенный свет от вертикально вздернутых фонарей, и небо над ними… Все вдруг соединяется в единую, неразрывную систему, которую вбираешь не глазами, не слухом, а всем своим существом, которая заставляет застыть и вдруг признаться самой себе – как же все прекрасно устроено! И повторить еще раз: как же прекрасно! Почему я раньше не замечала, не обращала внимания?!

Спокойствие и умиротворение вечерней улицы постепенно подействовали на Элизабет, они сменили недавнее возбуждение, восторг, предельный эмоциональный подъем. Впереди, в окружении ребят, рядом с высоким мужчиной шла мисс Севени. Вот она оглянулась, ища глазами Элизабет, нашла, кивнула ей, потом пропустила ребят вперед, подождала, пока Элизабет поравняется с ней.

– Ты так здорово играла, – сказала она и снова взяла Элизабет за руку, как будто они подруги, ровесницы. – Мистер Винникер считает, что ты непременно должна играть премьерный спектакль. Он вообще сказал, что ты способная, что в тебе сочетается талант комедийной актрисы с трагедийной. Мистер Винникер считает, что такое бывает очень редко.

– Кто считает? – переспросила Элизабет.

– Что? – не поняла мисс Севени.

– Кто такой мистер Винникер?

– Как кто? Рассел Винникер, ты что не запомнила, как его зовут, я же представляла его всем, тебе в том числе.

– Я ничего не запомнила, – блаженно улыбнулась Элизабет. – Все, что было после спектакля, прошло мимо. Как будто я была под наркозом и только сейчас пришла в себя.

– Это потому, что ты еще не вышла из роли, – нашла ответ мисс Севени, но Элизабет и сама знала его.

– Так кто он? – Элизабет кивнула на высокую, сутуловатую фигуру впереди. – Я видела его, когда играл первый состав, он стоял в глубине зала у двери, трубку курил.

– Элизабет, Элизабет, – с деланной укоризной покачала головой мисс Севени, – сам автор пьесы приехал из Нью-Йорка, чтобы посмотреть спектакль, потом нахваливал тебя, как только мог, а ты и не заметила. Ах, Элизабет, – снова улыбнулась мисс Севени.

– Автор нашей пьесы? – переспросила Элизабет изумленно. – И он приехал ради нашей постановки?

– Ну да, я же рассказывала, – пожала плечами учительница. – Мы с ним познакомились в Нью-Йорке в конце августа, я была там в отпуске. Он подошел ко мне в театре, представился, а когда я рассказала, что руковожу школьным театром, он сказал, что у него есть новая пьеса, которая как раз нам подойдет. Так мы и подружились, он даже пригласил меня в ресторан, несколько раз доставал билеты в театр. Ну, поначалу я, конечно, думала, что ему от меня надо… – Тут мисс Севени замялась. – Ну, сама понимаешь… ты же взрослая уже… интрижки, а может быть, и любви. Может быть, я понравилась ему. Но за все шесть дней, что я провела в Нью-Йорке, он не сделал ни одной попытки сблизиться. Я, честно говоря, ломала голову, что общего может быть у знаменитости вроде Рассела и простой учительницы из Нью-Джерси. А потом поняла – он очень человечный, да ты сама приглядись, Элизабет: он простой и, как сказать, приземленный, что ли, свойский, с ним легко. Мне кажется, будто я знаю его всю жизнь. И вот мы стали хорошими друзьями, хотя встречаемся всего третий раз. Зато постоянно переписывались, я почти каждую неделю получала от него письмо, ну и отвечала, конечно, тоже. Знаешь, ему все было интересно: как идет постановка, кто назначен на главные роли, я ему и про тебя рассказывала, какая ты способная.