Она каждый раз удивлялась: казалось, Влэд никогда не спал. «Ждет меня», – думала Элизабет, уютно устраиваясь на подушке, и, когда глаза привыкали к темноте, различала его лицо, глаза, открытые, пристальные, и хотя она не могла разгадать их выражение, легко представляла их влажную, теплую, податливую расплывчатость. Сразу внутреннее возбуждение спадало, беспокойный зверек, еще секунду назад назойливо елозивший внутри, затихал, и тело наполнялось размеренностью и спокойствием. А потом совсем скоро к ним еще подмешивалась истома – щемящее чувство, которое, растекаясь, привносило даже не возбуждение, а скорее, сладостное предчувствие.

Оно зарождалось где-то в груди, затрудняя дыхание, тихо сползало, закручивалось в животе медленными, плавными кольцами, проникая гладкими отростками в ноги, вызывая болезненную слабость, почти обморок. И когда, казалось, она уже не в силах была шевельнуться, ее рука сама собой ухитрялась всплыть в воздух и сначала скользнуть по его волосам – только лишь для того, чтобы ощупать широкий, морщинистый, защищенный толстой кожей лоб, наткнуться легким, продольным прикосновением на глаза, воздушно, едва касаясь, захватить веки, потянуть их вслед за пальцами вниз, чтобы они прикрыли своей тонкой, пластичной завесой тихий, просящий взгляд.

Он понимал ее прикосновение как призыв, и тело его тут же касалось ее тела, окружало, сдавливало, она ощущала его повсюду – на лице, груди, животе, на бедрах, ногах.

Несколько раз она чувствовала, что Влэд плачет, особенно когда она долго не приходила к нему, неделю или больше. Влага, слишком обильная, слишком мокрая для нескольких скудных капель, расползалась по коже, смазывала, липла везде, где разрывались в мелких поцелуях его губы.

Один раз, когда все уже закончилось и истома растворилась, растаяла в недрах расслабленного, усталого тела, Элизабет, уже погружаясь в накатившую дремоту, все же спросила его про слезы.

– Ведь любви надо радоваться, а ты плачешь, – сказала она и прикрыла утомленные глаза.

– Не знаю… я так сильно чувствую твое тело, – ответил Влэд. – Не могу объяснить, но когда я касаюсь его, я перестаю быть собой.

Он еще говорил – долго, эмоционально, пытаясь объяснить, – но Элизабет уже не слушала. Ее сознание расплывалось и тонуло в словах, в темноте комнаты, в усталости требующего сна тела. И она засыпала.

Постепенно будни Элизабет заполнилась, страхи прошлого отошли, и ее жизнь стала казаться ей если не счастливой, то, во всяком случае, вполне удовлетворительной. Она снова репетировала в школьном театре, пьеса была современная, учительница литературы мисс Севени, которая взяла на себя функции режиссера, утверждала, что спектакль с успехом идет в Нью-Йорке, «Off Broadway». Главные роли уже были распределены, и Элизабет досталась одна из второстепенных.

Основная линия в пьесе была комедийная, про некоего профессора Пигмаштейна, который после кропотливых исследований и экспериментов создал наконец предмет своих научных дерзаний – идеальную женщину. Этакое эклектичное соединение Франкенштейна и Пигмалиона – довольно неожиданное и оттого смешное.

Таже мисс Севени утверждала, что лично знакома с автором, неким мистером Винникером, которого она уведомила письмом, что его пьеса популярна не только в «Big Apple», иными словами, в Нью-Йорке, но и среди подрастающего поколения небольшого, но в культурном отношении продвинутого городка Милтон.

Элизабет полностью погрузилась в свою роль, в ежедневные репетиции – она была хороша на сцене, заражала легкостью, задором, искрящейся энергией, без которой невозможно было бы передать дух пьесы. Вскоре все поняли – и сама мисс Севени, и остальные члены труппы, – что именно Элизабет держит на себе весь спектакль. Дело дошло до того, что мисс Севени, попросив Элизабет задержаться после очередной репетиции, завела с ней задушевный, почти что товарищеский разговор, намекая, что хотела бы предложить ей заглавную роль той самой идеальной женщины, созданной профессором Пигмаштейном, но боится, что это будет выглядеть непедагогично.

– Ты же понимаешь, – говорила мисс Севени приглушенным голосом, – что Мэги Колтон очень расстроится, если я заберу у нее роль. Она ведь, в принципе, совсем неплохо ее играет, как ты думаешь? – Элизабет только кивнула. – Хотя ты могла бы поднять спектакль на совершенно новый уровень. Да, – тут мисс Севени задумалась, – хорошо бы, чтобы ты играла главную роль… Но как это сделать? Для Мэги это будет ударом.

Она снова задумалась и вопросительно посмотрела на Элизабет, как будто ожидая ее совета. Но Элизабет молчала.

– А знаешь что, почему бы тебе не продублировать Мэги, – придумала режиссер. – Так ведь всегда делают, на главные роли назначают по два актера. Если с первым что-либо случится, если он заболеет или захочет в отпуск, например, – тут мисс Севени сделала неопределенный жест рукой, – или еще что-нибудь, то играет «второй состав».

– А кого тогда на роль профессора Пигмаштейна назначить? – наконец произнесла Элизабет, которая внутренне ликовала, не веря в свое счастье. – Чтобы Мэги не обиделась. Что, если Роя Сэлина?

Рой был симпатичный белокурый мальчик, и ей он нравился больше остальных.

– Правильно, – согласилась мисс Севени, – надо назначить второй состав на все главные роли. Тогда у нас всегда будет замена, если потребуется. Роль Пигмаштейна действительно можно дать Рою Сэлину, мне кажется, он потянет.

Элизабет пожала плечами: она была счастлива, а кто будет ее партнером – Рой или какой другой аккуратненький белокурый мальчик, ей было безразлично, она в любом случае их не особенно различала.

Влэд, когда Элизабет рассказала ему о новой роли, обрадовался не меньше нее. Теперь каждый вечер они перечитывали пьесу, обсуждали, придумывали, как внести свежесть и новизну в характер Илоны – так звали идеальную женщину. Подбирали ей голос, интонации, походку, жестикуляцию – по пьесе она всему должна была учиться с нуля, она ведь была создана Пигмаштейном не обремененная ни навыками, ни знаниями.

Поиск образа, разработка его, придание ему комичности, все же пьеса была комедийной, доставляли и Элизабет и Влэду огромное удовольствие. Те находки, которые они изобретали по вечерам и которые Элизабет демонстрировала на репетициях, приводили всех в восторг, особенно мисс Севени; зал сотрясался взрывами смеха, даже находящиеся на сцене участники спектакля не могли сдержать улыбки.

Рой Сэлин тоже неплохо справлялся с ролью. Он был серьезный, долговязый парень с рассеянным взглядом и неловкими жестами, и поэтому роль молодого, ушедшего с головой в науку профессора ему вполне подходила.

Там, в пьесе, была сценка, когда Илона первый раз с момента своего создания начинает препираться с профессором. Ошарашенный непослушанием подопечной ученый должен смерить идеальную женщину взглядом, в котором проскальзывает и удивление, и растерянность, и зарождающийся интерес.

Так вот, для этой сцены Элизабет с Влэдом придумали смешной и неожиданный прием – во время одной из своих реплик, не переставая препираться с Пигмаштейном, Илона продолжает наводить порядок в комнате, ведь она, как-никак, идеальная женщина. Правда, она неловкая и неуклюжая, она лишь недавно была создана, и поэтому, вытирая пыль со стола, нечаянно роняет вазу. Илона тут же начинает подбирать с пола осколки, но тело ее не слушается и она принимает крайне неловкую позу – не приседает, а перегибается на совершенно прямых ногах, наклоняя тело вертикально вниз. И так, на прямых ногах, мелко переступая ими, она кружится по сцене, безостановочно тараторя что-то себе под нос. При этом ошеломленный профессор, остолбенев, выпучив глаза, разглядывает Илону со всех ее привлекательных сторон.