Пунтландия, названная в честь легендарной Страны Пунт, упоминаемой еще в иероглифических текстах Древнего Египта, объявила о своей частичной независимости от Сомали в 1998-м, не стремясь добиваться независимости полной, поскольку этого не позволяли обязательства перед собратьями – членами Майертинского клана, обитающего по другую сторону границы, в южносомалийском городе Кисмайо. На протяжении всей истории Сомали кланы играли исключительно важную роль – политическую, правовую и общественную. Это обстоятельство отразилось в строении пунтского правительства, наделяющего местных старейшин значительными правами и преимущественно полагающегося на племенное ополчение, а не регулярную армию, как та, что существует в сопредельной Сомали. Не будучи таким самостоятельным, как сомалийское правительство, пунтское руководство все же представляет гораздо бо́льшую силу, чем какая-либо иная из имеющихся на юге страны. Пунтландией управляет настоящий парламент, а в январе 2009-го там избрали нового президента – Абдирахмана Мохамуда Фароле. Поскольку пиратские логова находятся именно в Пунтландии, награбленным пользуются везде и всюду – остальная сомалийская земля не столь изобильна пиратской добычей.

Возьмем, к примеру, город Эйль – обычно рассматриваемый как средоточие пиратства, которое свирепствует близ Аденского залива. Здесь пиратство стало настоящей промышленной отраслью: приток огромных денежных сумм, полученных в счет выкупа за похищенных людей, способствует быстрому городскому развитию. Сама природа пунтландской клановой политики не дает предположить, будто правительство пребывает в блаженном неведении и нимало не причастно к беззаконию. Однако пунтландское руководство громко заверяет: мы убежденные противники морского разбоя, просто у нас еще недостаточно сил, чтобы его обуздать. Иногда пиратов даже отдают под суд и приговаривают к наказанию. После общеизвестного происшествия с американским судном «Маэрск-Алабама», захваченным в апреле 2009-го пиратами, которых затем перебили американские морские котики, правители Пунтландии даже попросили международной помощи в создании морской службы особого назначения, призванной бороться с пиратством.

Население Пунтландии смотрит на морской разбой как на занятие прибыльное и вполне почтенное. Прибыльное – поскольку в этих краях, чуть ли не беднейших на свете, получаемый пиратами выкуп может оказаться сопоставим с ежегодным правительственным бюджетом. Почтенное – поскольку морские разбойники усмиряют иностранцев, промышляющих в территориальных водах Сомали незаконной рыбной ловлей и сбрасывающих в них ядовитые производственные отходы. Предельно слабое, но все-таки жизнеспособное недогосударство создало прекрасные условия для успешной деятельности отпетых уголовников, ныне готовящихся хлынуть в правительственные ряды.

Если возникновение государства по сути пиратского крайне беспокоит международное сообщество, то существование в тех же краях какой ни на есть организованной центральной власти дает возможность искоренить нежелательное явление. Иными словами, международное сообщество должно предложить пунтландскому клановому правительству пряник всемерной помощи и одновременно погрозить кнутом грядущих карательных действий на суше. В конце концов, не из морской пены выросло сомалийское пиратство. Коль скоро Соединенным Штатам невыгодно вводить в Пунтландию значительные армейские силы, чтобы содействовать государственному строительству (впрочем, такой оборот маловероятен), США волей-неволей придется сотрудничать с пунтландскими властями – сколь бы ни был ничтожен их международный вес – и сообща противостоять пиратству как в Аденском заливе, так и во всем Индийском океане. Правительство Пунтландии боролось и борется с экстремистами из Аль-Шабаба – следовательно, развивая пунтландские государственные учреждения, мы сумеем и обуздать пиратство, и дать отпор исламским радикалам, орудующим на Африканском Роге. Пунтландия – важное свидетельство тому, что так называемая анархия в Сомали и других областях земного шара зачастую означает иное: медленный распад государств, искусственно созданных европейцами, и возрождение исконного миропорядка, основанного на отношениях клановых, племенных и почвенных.

Мы убедились: пиратские страны и сообщества, подобные Пунтландии, издревле были неотъемлемой частью индоокеанской действительности. Пиратство и выгодные торговые пути неразделимы. Холодная война, призвавшая третий мир к определенному порядку, затушевала эту историческую истину; однако сейчас пираты вернулись – должно быть, и не уходили никуда. И римляне, и китайцы, и португальцы – и голландские, французские, британские империалисты – все они сталкивались в этих водах с морским разбоем. Теперь пришел черед Соединенных Штатов и их союзников урезонивать пиратов. Именно сейчас, когда Индия и Китай пошли в гору, бич морского разбоя даст новым региональным державам возможность сотрудничать. Но пока что американская военная сила остается неотъемлемо важной. Рассказ капитан-лейтенанта Берка не оставляет в этом сомнений.

От Сомали до Южной Африки простирается 6500 км африканского побережья – западный рубеж и предел Индийского океана. Там преобладают мусульманская вера и язык суахили. Если Пунтландия и ее окрестности неумолимо наводят на размышления об африканском хаосе, то лежащий южнее Занзибар заставляет думать о грядущих возможностях, открывающихся перед Африкой. Долгие века остров Занзибар – «земля чернокожих» по-арабски, – лежащий невдалеке от берегов Танзании, был одним из главных средоточий индоокеанской торговли и культуры – тиглем, где сплавлялись воедино исламская и индийская цивилизации. Под конец Средневековья любой мусульманский богослов из Гадрамаута в Йемене чувствовал бы себя на Занзибаре так же привольно, как и в Индонезии. На заре XIX в. сотни фелук теснились в занзибарской гавани, переполненные паломниками-хаджи, груженные опиумом и гашишем, кофе, рыбой, слоновой костью, кожами, серой амброй, воском, маисом, сорго, гвоздикой, красным перцем и другими пряностями. Для оманских султанов, правивших Занзибаром, он был не просто океанским портом, но, по словам историка Ричарда Холла, «средоточием обширной торговой империи, чьи щупальца протягивались в глубь Африки», достигая кенийских нагорий, Великих африканских озер и Восточного Конго [1]. Таким средоточием Занзибар оставался до XX в. В один из мартовских дней 1937 г. Алан Вилльерс насчитал 50 фелук, бросивших якорь на занзибарском рейде, – 34 были арабскими, остальные пришли с Коморских островов, из Индии, из близлежащей Сомали [2].

В первую ночь, проведенную на острове, я проснулся перед рассветом, разбуженный грохотом ливня, свергавшегося на заржавленные, гулкие железные крыши Каменного города – древнего занзибарского сердца. Я снимал две комнаты у друга, обитавшего близ базара, где торговали маниоком. Стоя на балконе, украшенном незамысловатым чугунным литьем и снабженном деревянными перилами, при желании я мог коснуться противоположной уличной стены, выбеленной известью. Узенькая улица извивалась, точно змея. Комнаты мои были увешаны вездесущими восточными коврами, широкую старинную кровать покрывала москитная сетка, окна пестрели цветными стеклами, деревянная мебель тускло поблескивала медной и бронзовой отделкой: непринужденное и безыскусное смешение арабской, индийской и персидской эстетики. Когда совсем рассвело, я поднялся в чайную: так звалась открытая площадка на крыше дома, увитая бугенвиллеей и продуваемая неугомонными морскими ветрами. Оттуда открывался головокружительный вид на Каменный город. Из-под косых крыш повсюду проглядывала каменная кладка, давшая этому лабиринту несметных улочек его имя: камни скрепляли смесью известкового раствора, глины и песка, потом белили известью. Повсюду высились минареты, возведенные в могольском стиле, с причудливыми арками и шелушащимися, обветренными шпилями, напоминавшими о французских соборах конца XIX в. Я рассмотрел и тоненькие – издали казавшиеся не толще карандашей – чугунные колонны Дома чудес: дворца, выстроенного в 1883-м для оманского султана Баргаша ибн-Саида в стиле викторианском, промышленном и одновременно тропическом. Среди Каменного города, столь обильного железом и ржавчиной, Дом чудес не просто являл собой живописное зрелище: он был символом неистребимости. Я устремил взор на море. Сухогрузы, аутриггеры, долбленки и дощаники сновали по молочно-аквамариновым водам – водам столь невероятного оттенка, что мерещилось: передо мной ожившая акварель, а не соленый простор Индийского океана.