Нассор Мохаммед, юрист, прочно связанный с оппозицией, говорил мне: под занавес британского и оманского правления на Занзибаре существовала настоящая многопартийная система, чего не скажешь ныне. Впрочем, в 1992-м, вслед за волной восточноевропейских революций, появились наконец оппозиционные партии – этого требовали западные «доноры». «Революционное правительство» – как оно именует себя до сих пор – удерживается у власти, запугивая население, а людям надежным раздавая государственные должности и субсидии. Выборами, проводящимися каждые пять лет, трения лишь усугубляются. Политические партии отождествляются с расовой принадлежностью – и континентальным танзанийским войскам уже приходилось временно оккупировать остров. Занзибарские капиталовложения иссякают перед выборами, а возобновляются после них, когда всякий вздыхает с облегчением: пронесло! – хаос опять предотвратили. По сути, говорил Мохаммед, мир на Занзибаре сохраняется только благодаря космополитизму, старающемуся выжить, невзирая на горький опыт, накопленный с 1964 г.

«Занзибар – сущее позорище для материковой Танзании», – сказал мне один зарубежный дипломат. Это верно: если материковая Танзания и соседний Мозамбик добиваются скромных экономических и политических успехов, то Кения, где бушует межплеменная рознь, еле сводит концы с концами, а Сомали вообще дышит на ладан. Так и Занзибар. Вопреки своему космополитизму остров завяз в постколониальном наследии, остался где-то в 1960–1970-х – с однопартийной государственной системой и режимом, палец о палец не ударяющим для того, чтобы привлечь иностранный капитал и обеспечить работой несметное множество юношей: именно здесь таится ключ к устойчивости в развивающемся мире – особенно в африканском. Занзибар позволяет ясно понять, почему восточноафриканское побережье остается не только последним рубежом Индийского океана, но и последней труднопреодолимой преградой. Дело не сводится к проведению выборов – дело в том, что необходимо создать надежные, беспристрастные государственные учреждения, для которых расовая, национальная или племенная принадлежность человека – равно как и его личные связи – не играет роли. Дело в том, что следует искоренить дискриминацию.

«Нам бы освободиться от материка – и мы бы выросли за несколько дней, и сыны Занзибара вернулись бы домой со всех индоокеанских побережий, ибо истинную историю нашу пишут ветры-муссоны», – сказал, беседуя со мной, шейх Салах-Идрис Мохаммед. Шейх – историк, его маленькая квартира похожа на музей, полный фотоснимков прежних оманских султанов и тщательно вычерченных родословных древ. Всюду разбросаны желтеющие и понемногу плесневеющие книги, карты, рукописи, относящиеся к эпохе, предшествовавшей 1964 г. Угощая меня кофе, который он изрядно сдобрил имбирем и гвоздикой, шейх посетовал: «Здесь вообще нет никакой демократии. Вот в Америке вы избрали Обаму – чернокожего! – президентом. Это зовется демократией!»

Я попытался ободрить его. Сравнительно с более ранними, постколониальными временами 1960–1970-х соображения расы и революционной идеологии, сдается, отступают на второй план. Существовавшая общественная подвижность благоприятствовала все более жизнеспособной оппозиции, равно как и соприкосновения с окружающим миром – посредством торговли и туризма. Уверен: государства Персидского залива, Индия, Китай, Индонезия не смогут развиваться достаточно быстро, если Восточная и Южная Африка не станут в конце концов единым пространством, подвергнувшись положительному влиянию. Арабы понемногу просачиваются назад, на Занзибар, и новая волна глобализации способна вернуть острову то, что он утратил, – причем без угнетения, которое привело к революции и сопутствовало ей.

В любом случае, оставаясь рубежом и преградой, Восточная Африка находится в критическом положении: ее дальнейшее полноправное участие в торговой системе, существующей на севере Индийского океана, сделало бы эту систему (куда непременно должна войти еще и Восточная Азия) настоящим, бьющимся сердцем мира, образующегося в XXI в. Никакой великой державе – даже Китаю – не удалось бы завоевать приморские области всего Восточного полушария; но торговой системе это под силу. Такая торговая система стала бы своего рода отдельной державой, успешно соревнующейся с Европейским союзом и Соединенными Штатами. Занзибар, имеющий старинные космополитические традиции, вправе дожидаться этого часа наравне со всеми остальными странами.

Никто и никогда не помогал мне понять Африку и весь мир Индийского океана так, как помогли романы Абдул-Разака Гурны, родившегося на Занзибаре в 1948 г. и ныне преподающего литературу в Англии. В его книгах Занзибар предстает «наспех сколоченным плотом, застывшим у самого океанского краешка» – хлипким и невзрачным, международным и захолустным [8]. Это земля, населенная чернокожими африканцами, сомалийцами, оманцами, белуджами, гуджаратцами, арабами и персами, глядящими на одни и те же улицы и берега разными глазами. У всех различные судьбы, личные, семейные и общенародные воспоминания. А ислам – нечто общее для всех, подобно воздуху, которым дышит каждый. Так или иначе, торговля и муссонные ветры пригнали всех к одним и тем же берегам. «Для того и живем на земле, – заявляет один из персонажей Гурны. – Для торговли!» Отправляться в глубь острова или материка, ища товаров; доставлять их к побережью; странствовать по ужасным пустыням и непролазным лесным чащам, чтобы вступить в торговую сделку с «царьком или дикарем… Нам все едино» [9]. Торговля приносит мир и процветание. Торговля отлично уравнивает народы и государства; она препятствует войнам больше всего остального.

В художественном представлении романиста космополитическое население Занзибара – итог расставаний и разлук, тягчайших утрат. Ибо торговля предполагает наличие возможностей и свободу передвижения – это разрывает семейные связи навеки. Как выразился иной персонаж, «подобная боль не угасает… ничто настолько значительное окончиться не может» [10]. Еще один герой, мальчик-подросток: его забрали от родителей, чтобы покрыть накопившийся долг – и обучить доходным навыкам торговли. Много лет спустя мальчик удивлялся и гадал, помнят ли о нем родители? Живы ли они? – и ясно понимал: ему не хочется знать подлинной правды. Вместе с тем герой страдает, «оглушенный чувством вины: ему не удалось удержать память о родителях свежей и нетронутой» [11].

Столь глубокое чувство утраты отчасти смягчается новыми впечатлениями и переживаниями героев, неотвратимо продолжающих удаляться от тех, кого они любят. Этот печальный и прекрасный мир, мир вечных расставаний и плаваний на фелуках – Камоэнс и Гурна рассматривают подобные путешествия совсем по-разному – делается еще трагичнее из-за колониального наследия. Типичный герой Гурны – молодой восточноафриканский студент, ведущий в Англии незаметную жизнь, потерявший всякую надежду снова увидеть родных и близких, нигде не чувствующий себя дома. Отзываясь об англичанах, один из таких персонажей замечает: «До чего же может леденить и унижать пристальный взгляд голубых глаз!» [12]. Пусть имперская держава и старается блюсти высочайшие традиции справедливости и свободы, сами отношения между колонизатором и теми, кого он угнетал, приводят к жестоким недоразумениям, порождая в туземцах чувство холопской приниженности.

Гурна еще более безжалостен к постколониальному падению собственной земли – это усугубляет унижения, испытываемые его героями и персонажами. Варварство, подобное революции 1964 г., предстает неминуемым следствием независимости. «Мы и привыкнуть не успели к [новому] флагу», а уже начались «убийства, изгнания, аресты, изнасилования – что угодно». По улицам шатаются банды. Имеется местный диктатор, даже «мельчайшей возможной подлостью не брезгующий», пока самого не скосят автоматные очереди «злобных негодяев» – прозрачный намек на Карумэ [13]. И приходят мелкие «невзгоды и лишения», порожденные самостоятельностью: заколочены общественные уборные, электроэнергия и вода подаются лишь несколько часов ежедневно. Исторически памятные дома, сберегавшиеся англичанами в неприкосновенности, «обращаются притонами». Безобразия множатся и множатся.