знает. Во какой! Теперь и к Труцци не пойду, и к Соломонскому[315] не желаю. Теперь бы ежели что, – в Думу Государственную. Демократ я, во что! На Янова чихал, и на Харламова, чортова кадета, мне наплевать. Самому Краснову не уважу. Потому наша хопра[316] – демократы сто первой пробы.

Здесь, на глазах Сидорина, их, законодателей, пока еще не били.

Зато впоследствии, во время странствований по черноморскому побережью, казачья плеть проехалась не по одной законодательной спине[317].

7 марта административной части штаба было объявлено, что завтра она должна покинуть вагоны и отступать пешим порядком. Подводы будут предоставлены только для вещей. Цель такого распоряжения: сохранить обоз на случай, если будет решено двигаться через горы в Туапсе.

Взбунтовались старики. В штабные вагоны набилось много штаб-офицеров, негодных для фронта и числившихся в резерве. Одни ранее служили на Дону по административной части, другие – в военно-полевых судах и т.д. Часов в девять вечера они поймали между вагонами дежурного генерала (начальника административной части) Рыковского и заголосили:

– Мы не в состоянии двигаться… Куда нам… Мы пропадем. Доложите Сидорину, чтобы нас отправили поездом в Новороссийск.

– Я не могу, не могу, – затараторил суетливый генерал. – Я исполняю распоряжения командарма.

– Полно… Ведь вы свои люди: он ваш племянник… Одна лавочка.

– Прошу без оскорблений. Будет так, как приказано.

– А! Хотите бросить нас на произвол судьбы… Сами, небось, улепетнете. Вожди! Замарали нас, выпачкали в грязи, а теперь оставляете на расправу большевикам… Знали бы раньше…

Начался шум, послышались угрозы. Рыковский поспешил скрыться в свой вагон. Наутро – последний драп.

Драп по грязи, по всплывшей степи, под мартовским дождем.

Пешком старики, пешком женщины.

Мне и тут улыбнулась судьба. Наш следователь, есаул Калмыков, всеми правдами и неправдами ухитрился довести с Дону до Георгие-Афипской пару своих лошадей, из которых одну предоставил в мое распоряжение.

Когда мы выступили, красные переправлялись через Кубань.

Ген. Мандель, начальник донской бронепоездной бригады, руководивший взрывом моста, не сумел даже этого сделать как следует. Красные под лютым обстрелом ухитрились починить мост. Деморализованные донцы, увидя, что красные переходят через реку, в панике бежали.

Теперь командующий красными войсками составил вперед на неделю расписание побед и сообщил в Москву, когда победоносно вступит в Новороссийск.

Белых армий более не существовало. Остатки добровольцев, пробиравшихся к Новороссийску параллельно берегу Азовского моря, давно уже прекратили всякие боевые действия. Донцы катились колоссальной лавиной, никем не управляемые, не зная, куда они бегут и какова конечная цель их бегства.

Строевые части перегоняли свои обозы, штабы оказывались в передовой линии. Беженцы сплошь и рядом не могли распознать, кто скачет рядом с ними, свои ли, красные или зеленые. Все сбилось в чудовищную кучу.

Орудия и рядом с ними стада овец. Тут пала лошадь, там издыхает верблюд. Десятки и сотни повозок застревают в грязи и безжалостно бросаются со всем добром на произвол судьбы.

Винтовки, как мусор, валяются на земле.

– Чорт еще вас навязал на нашу шею! – злобно выкрикивают нервные люди по адресу калмыков, запрудивших всю степь.

От них нет проходу, нет проезду. Их допотопные арбы, запряженные волами, тащатся по железнодорожному полотну, разбивая его до основания, по обочинам, в стороне полотна, в двадцати саженях от него, везде, где только может ступить нога скотины. Аварии у них на каждом шагу. Сломается дощатое колесо, и конец движению. Желтолицая семья знает, что теперь ее ждет верная голодная смерть.

– Цоб-цобе!

– Цоб-цобе!

Этот пронзительный крик на волов и сопутствующий ему свист бича режут уши.

Печальная картина бегства.

Убийственна музыка драпа.

Полковница Т-ва, по первому мужу светлейшая княгиня Ливен, месит грязь подле своей телеги. Молодая, но желтая, поблекшая. В платке, в высоких мужских сапогах.

Кто бы признал ее за бывшую княгиню, да еще светлейшую?

Подол ее юбки треплется в липкой кубанской грязи. Вот она зацепилась за колючий кустарник. Задирается и трещит юбка. На кустарнике остается длинный лоскут.

– Ну и хвотография! – заливается молодой казачонок на неоседланной, видно, только что украденной лошади.

Бывшая княгиня ничего не слышит. Выбиваясь из сил, она лупит своих одров аршинной хворостиной.

Миновали Северскую, катимся к Ильской.

А сзади в вечереющем воздухе сверкают зловещие метеоры.

Это гостинцы красных – рвущаяся шрапнель.

Стоп, остановка. Дальше нет пути. Где-то впереди овраг, в темноте через него не перебраться. Мигом образовался затор.

Вся мокрая степь покрылась, точно скатертью, сплошным морем повозок.

Я ездил на фуражировку в отдаленный хутор добывать хлеб и отбился от своих, попав в кашу. Чужие обозы затерли меня. Пришлось ночевать прямо на мокрой земле, рядом с лошадью, среди телег, тачанок, кибиток.

С рассветом, гнилым, чуть заметным, закопошилась степь.

Точно гигантское чудовище, точно гад пресмыкающийся, поползла вся бесформенная масса туда, где чернели горы.

Снова серый день, – и голод. Снова ночь, – и убийственная дрожь в болотном ночлеге.

10 марта выглянуло солнышко.

– Цоб-цобе!

– Цоб-цобе!

– Долой с пути: сзади бронепоезд.

– Бум! Бум! – гудят орудия.

Трое суток одна и та же музыка.

Не доезжая трех верст до станицы Абинской, я свернул с железнодорожного пути, завидя вдали хутор. Уже надвигалась темнота.

– Эх, выспаться бы!

Других желаний не существовало. Даже голод при безумной усталости почти не беспокоил.

Хутор – пять или шесть пустых лачуг, в которых когда-то жили греки-колонисты. При демократической кубанской власти они разбежались.

Беженцы и здесь. Но я нашел сухое место под навесом. Привязал коня и завалился на сгнившее сено.

Тра-та-та… Что это за странный треск? Во сне или наяву?

Резкий, сухой выстрел из орудия Канэ, чуть не под самым хутором…

Это она, проклятая действительность!

Впереди Абинской кипит бой. Но и сзади, как эхо, отзываются орудия красных.

На Абинскую, залитую человеческим потоком, напали зеленые. Они спустились с гор еще с вечера и ночевали в станице, подчас в одних хатах с теми, на кого пришли охотиться. На рассвете часть их открыла пулеметный огонь, чтобы создать панику. Тысячи людей в безумном ужасе бросились вон из станицы, погоняя своих лошадей и волов. Этого только и ждали хищники. Бурей налетели они на беженскую ленту, разогнали и наспех ограбили людей, и погнали отбитые телеги в горы, в свои логовища.

Этим бандитам эсэры старались пришпилить свой ярлык и обратить их в свою армию!

Дезорганизация в белых войсковых частях дошла до такой степени, что они даже не защищали свои собственные повозки.

Обнаглев, зеленые повели наступление на станцию, где стоял со своим штабом ген. Гусельщиков и куда только-что подошел сидоринский поезд, охраняемый ротой юнкеров и двумя бронепоездами: «Мстислав Удалой» и «Иоанн Калита».

Орудия Канэ, – солдаты их звали «коневые орудия», – напугали нападавших. Конвойная сотня Гусельщикова догнала банду хищников, кого порубила, кого забрала в плен. «Стопобедный генерал» приказал тут же перестрелять всех пленников.

Этот абинский бой продолжался часа два. Я ожидал исхода его возле самой станицы, в цепи обозов, которые не могли пройти вперед из-за сражения.

Наконец все