– Беременна? Ты с ума сошла!

Но аппетит никак не унимался, а вскоре меня стало тошнить по утрам, грудь налилась, навалилась усталость, которой конца-краю не было. Зимой 41-го живот округлился. Сомневаться не приходилось.

Июльским вечером 1941-го, когда фьорд был гладкий, как зеркало, а над островом сияло солнце, я лежала дома в мучительных схватках в окружении доктора Шульца, игравшего роль повитухи, Йертруд и малютки Эльсы, которые держали меня за руки. Родила я здорового мальчика и назвала его Улав.

Другой возможности не существовало.

Через несколько дней я было пошла в церковь, чтобы окрестить ребенка и записать в церковную книгу, но перед дверью остановилась.

Вернулась обратно, в дом Шульцев. Немногим позже мне переслали из Бергена изначальную метрику Улава, датированную июлем 1940-го.

Я работала – присматривала за Улавом и Эльсой. Жили мы отдельно, в другом доме, который у Шульца стоял прямо возле могучей Бунессанды. Бодрые, сильные, проворные, ни малейшей анемии, от которой страдали южане. Улав подрастал быстро. В шесть месяцев уже ползал и еще до года сделал первые шаги от стены дома до небольшого амбара.

Я была на судне, унесшем с собой на дно весь мой мир, но никогда об этом не рассказывала. В те времена подобные события не прорабатывали с психологом, о них не говорили, о них молчали. Тут были и свои преимущества. Жизнь продолжалась, зиму сменила весна, потом лето – на севере шутили: оно аккурат выпало тогда на пятницу, – а за летом пришла осень с ее ветрами и потемками. Так шли военные годы.

Однажды в начале весны 1944-го ко мне в комнату зашла Эльса. В школу она пойдет на будущий год, но читать уже научилась. Улав спал в соседней комнате. Она стояла в ночной рубашке, личико серьезное, умное. В руках лист бумаги. На миг я оцепенела и едва не задохнулась. Метрика.

Метрика.

– Зачем ты ее взяла? – воскликнула я, подавляя ярость, и выхватила бумагу у нее из рук. – Это для взрослых!

– Там написано, что Улав родился в Бергене в сороковом году, – сказала она. – Но ведь здесь не Берген, а Сёрвоген. И я была рядом той ночью, когда он родился, я помню, как ты кричала.

– Эльса… – начала я.

– Мама! – крикнула она. – Тетя Вера говорит, что Улав родился…

Я поспешно притянула ее к себе, сердце в груди стучало как безумное. В конце концов она успокоилась. Я погладила ее по длинным волосам. Шепнула, что все будет хорошо.

– В войну, – сказала я, – некоторые вещи должны оставаться секретом. У тебя ведь есть секреты от подружек, верно? И ты знаешь, что самое главное – их сохранить.

Она кивнула, серьезно, задумчиво глядя на меня.

– Вот и это тоже секрет. Ты знаешь, что сделают немцы, если откроют секреты? Они сожгут дом. Заберут маму у тебя, у нас. Поэтому никто не должен их узнать. Понимаешь? Ни сейчас, ни позднее.

На следующий день я уехала. Земля горела у меня под ногами. Останься я там, другие могут все узнать – либо сами найдут доказательство, либо вырвут у меня правду. Если же я уеду, а Эльса проболтается, мать скорее всего сочтет эту историю выдумкой, которых у детей сколько угодно. Память мало-помалу сотрется, как надпись на песке, и в конце концов она сама усомнится во всем этом. Так я думала.

Я стояла у поручней, рядом с Улавом. Он уже так подрос, что, вытянув шею, был почти что выше поручня. Один из рыбаков переправил нас через Вест-фьорд. Зубцы Москенеса таяли на горизонте. Никогда больше я туда не вернусь.

Под предлогом поисков работы в столовой на руднике в Сулихьельме я благополучно миновала на поезде немецкие контрольные посты. А в один из дней двое лыжников из Якобсбаккена возле Сулихьельмы проводили нас в горы.

Утро выдалось холодное, погожее, градусов пять-десять, в самый раз для лыжни, а на первых подъемах парни пособили мне с санками, где был Улав. На верхней равнине они попрощались. Я продолжила путь на восток, через протяженные горные массивы и затянутую льдом воду, вверх по крутым склонам и вниз по опасным кручам. На карту    была поставлена моя жизнь, и не только моя, но и жизнь Улава. Погода резко изменилась, началась оттепель, и мне пришлось идти по насту. Я чертыхалась, сынок сладко спал в санках, в счастливом неведенье, что если я от усталости сяду, то уже не встану. И я шла дальше. Начался снегопад. На лыжах я ходила не больно-то хорошо, а при температуре около нуля лыжня вообще тяжелая, вдобавок я промокла, что еще хуже, чем трескучий мороз. Дул ветер, я все шла, шла, не знаю сколько, и вот в конце концов ландшафт стал полого спускаться вниз, снег проваливался в коварные, журчащие промоины, проглядывала трава, всю зиму примятая снегом, точно волосы помадой. Провизия давно кончилась, под конец я питалась кашей, предназначенной для Улава. Без нее я вряд ли бы добралась.

Несколько дней спустя я доковыляла до пограничного пункта в Северной Швеции. Меня отвели к шведскому врачу. Он с любопытством оглядел нас, потом бросил взгляд в метрику и сказал, что сынок мой маловат для своих лет. Я ответила, что питание в Норвегии скудное. Он сказал, что для четырехлетнего ребенка мальчик говорит не очень хорошо. Я ответила, что дети развиваются в разном темпе.

В общем, швед поставил печать на наши бумаги. «Улав Фалк, рожденный 27.07.1940».

Теперь все было официально: Улав возродился.

Но какова правда?

Двадцать третьего октября 1940 года взрыв пробил правый борт судна, а я не могу найти ребенка. Стучу в каюту 11, колочу по дереву, в кровь разбиваю костяшки пальцев, слышу внутри плач Улава. Но дверь не открывается, какой-то долговязый парень пытается мне помочь, но потом тоже сломя голову убегает. Дверь не поддается. В отчаянии я отворачиваюсь, бегу на прогулочную палубу. Там спускают спасательные шлюпки. На палубе я вижу Вильгельма. Пароход перекошен под странным углом, я цепляюсь за штаг, а корма задирается к низкому небу. Вместе мы устремляемся обратно, на лестнице водопад, коридор внизу почти целиком под водой, над водой лишь наши головы, но Вильгельм делает последнюю попытку вышибить дверь плечом, бесполезно, и тотчас мощный поток подхватывает его и уносит по коридору прочь, на морское дно.

Я пробую удержать его, но следующая волна швыряет меня по коридору в другую сторону, прочь от него, прочь от тебя, Улав, – по коридорам и по лестницам, все становится исчерна-синим, потом я замечаю