Я пытаюсь запомнить что-то еще, а потом вдруг просыпаюсь на следующее утро – от облегчения, будто меня не стало. Не шевеля головой, чтобы не повредить это восхитительное чувство, осматриваюсь. Щека лежит на прохладной мягкой подушке, тело укрыто теплым одеялом. От вчерашних мыслей в голове осталась только тупая далекая боль, и теперь, когда она отступает, как позавчерашнее наводнение, наконец обнажается единственно важная мысль – бабушка. Как она?

Я осторожно осматриваюсь. Митя сидит в кресле у дивана, кажется, дремлет. Чего ему в кровати-то не спится? Может, у него тут и нет никакой кровати?

– Митя, – тихонько зову его я. – Митя, проснись.

Он вздрагивает, распахивает глаза, натыкается на меня взглядом – и тут же заметно расслабляется.

– Тьфу ты, – говорит он, зевая. – Думал, опять приснилась. Ты когда пропала…

– Митя, как там бабушка?

– Бабушка хорошо. Ей гораздо лучше, не волнуйся, – отвечает он. – Из ПИТа в обычную палату перевели.

– Нужно ехать к ней. Разрешат мне? – Я отбрасываю одеяло, вскакиваю, но сразу аккуратно присаживаюсь обратно: в голове темнеет, в глазах ломит, тело снова разбивается на кусочки. Кажется, мне нужно чуть больше времени.

– Стоит ли… Ну, тревожить ее. Лицо-то ты свое давно видела? Если только балаклаву на тебя надеть, да и то.

Балаклаву? А, опять эти его шуточки.

Я встаю еще раз, на сей раз аккуратнее, добираюсь до туалета, закрываюсь там, включаю воду и внимательно разглядываю собственное лицо. Вокруг многочисленных порезов разливается густая синева, кое-где переходящая в оттенки лилового.

Да, Митя прав, бабушку пугать не стоит. Тут даже балаклава не поможет.

– Какие у нас новости? – спрашиваю я, выходя из ванной.

– На кухню иди, – слышу я в ответ. – Тебе поесть нужно.

Оказывается, Митя иногда хуже бабушки.

Пока он кружит между раковиной, столом и плитой – режет, жарит, наливает, – я узнаю, что новости наши все как-то так себе. Данные с компа Дервиента помогли, но не слишком. Тех, кто все эти годы Дервиента крышевал, не удается нащупать даже близко. Однако Мите удалось кого-то там обскакать – он так и говорит: “обскакать”, и я представляю его гарцующим по коридорам в полной упряжи, – и подать документы в прокуратуру, так что ход делу дан.

– Чего ты ржешь-то? – спрашивает он, обернувшись от плиты. – Радоваться особо нечему. Будем допрашивать его сегодня. Хорошо бы, чтобы ты посидела на допросе, – вдруг говорит он, усаживаясь напротив. – Это против правил, конечно, но нам очень нужно расшатать его побыстрей.

– Я посижу, конечно, – отвечаю я, подбирая с тарелки последний кусочек омлета. – Нужно еще Тима позвать. Ян-то, наверное, не захочет. А Тим заслужил, мне кажется.

И тут я вдруг вспоминаю: есть еще одно дело, которое никак нельзя отложить.

– Стас. Он жив?

– Да жив, жив. Ну, пока что. Пулю достали, что-то там отрезать ему пришлось. – Митя очень красиво ест. Никогда раньше я не видела его с ножом и вилкой и сейчас остро жалею об этом. – Почему ты спрашиваешь?

– Нужно с ним поговорить. Срочно. Устроишь?

– Нет вопросов. Доесть-то можно? – почему-то снова смеется он. Будто я могу запретить ему есть и это его ужасно веселит.

Стас в другой больнице, не в той, где бабушка. От его тела к нескольким аппаратам тянутся разноцветные проводки, одно из запястий пристегнуто к кровати наручниками, из обеих рук торчат длинные прозрачные трубки. Я хорошо знаю, что на концах этих трубок – иголки, и они сейчас воткнуты в его плоть. Обычно от подобных мыслей меня тошнит, а сейчас даже приятно. Я очень изменилась за последнее время. Что ж, люди вообще часто меняются. Это хорошо. Нормально.

Увидев меня, Стас стонет и закрывает глаза. Вообще так даже лучше. Мне не терпится описать ему то, что я узнала от игрушек в комнате Левушки, и я, никуда не торопясь, рассказываю ему все по порядку, во всех подробностях. Митя стоит, отвернувшись к окну.

Когда я заканчиваю, Стас вдруг распахивает глаза и смотрит на меня. Явная атака. Но мне есть чем ответить, и помешать мне он не сможет – руки-то связаны. Я подхожу поближе, откидываю одеяло, отодвигаю край повязки с груди. Эля не преувеличивала, шрам действительно уродливый – белый, широкий, будто червяк, почти такой же безобразный, как те рубцы, которыми усеяны мои предплечья. Но он сохраняет форму треугольной спирали, а по краям даже сохранилось немного синей краски.

– Не вышло, да? – спрашиваю я его, не ожидая ответа. – Какая досада.

Риторический вопрос! Сарказм!

Пока я заслуженно горжусь собой, на крики Стаса сбегается медперсонал. Митя их отсылает. Я подхожу к Стасу вплотную. Мне нравится, как расширяются его зрачки. Я медленно веду пальцем по его шраму – и считываю его, как любую другую вещь. Шрам рассказывает мне все. Стас подстроил аварию, да. Но прикрывал он не Дервиента, а самого себя. Не устоял перед маленьким мальчиком. На какой-то миг забыл об осторожности. А потом запаниковал – жена пригрозила, что пойдет в полицию. Он сообразил, что потеряет все то, что ему действительно важно. Деньги.

– Убивая жену, он убивал свидетеля обвинения, – говорю я Мите. – А убивая сына, убирал улику.

По виску Стаса скатывается капля воды.

– Нет, – вдруг говорит он – и это так же неожиданно, как если бы заговорил стул. Или шкаф. Он повторяет: – Нет. Сына не собирался убивать. Не хотел ей его отдавать. Хотел только ее. Ну, чтобы она… Я ее любил, но она меня вынудила. Она уходила, мы ссорились. Я не видел, как он в машину пробрался. Он выбрал ее. Он всегда ее сильнее любил. Я даже не понял, что он с ней… Уехал. Я бы не позволил. Я бы не пустил! А когда я на опознание приехал, там… Там было две. Две простыни, одна рядом с другой. Две каталки. И я… Не смог даже на его лицо посмотреть. Не было лица. Только у нее было лицо. А у него… Там только кости… Они их сложили, и я… по росту догадался… Я любил их. Жену. И детей. Левушку. – Он наконец отворачивает от меня свое лицо и куда-то в подушку говорит: – Очень.

– Знаем мы, как ты их любил, – говорит ему Митя.

Тело Стаса странно подергивается под одеялом.

Один из аппаратов начинает резко верещать. В палату вбегает медсестра, нажимает какие-то кнопки, что-то нам кричит. Но нам еще рано уходить.

– Стас, слышите меня? – спрашиваю я его поверх плеча медсестры.

Он едва заметно кивает.

– Вам нужно выжить, – может быть, чуть громче, чем нужно, говорю я. – Вы должны быть живы. Иначе Элю посадят за убийство. А лучше бы посадили вас. Вы подпишете признательные показания?

Стас снова кивает. Митя достает бумаги, вкладывает в пальцы Стаса ручку.

Аппарат не перестает визжать. Палата заполняется людьми в белом. А нам наконец-то можно уйти.