нем от четырех целых двух десятых до пяти целых шести десятых литра. Около двадцати процентов от этого количества сейчас находится вне его тела.

Телефон лежит на его животе, в нескольких сантиметрах от поверхности воды. Его экран черен и пуст.

Митя отталкивает Яна, хватает Тима за руку, вытаскивает его на кафель – грубо, не боясь разбудить. Телефон падает рядом и разбивается. Предплечья Тима расчерчены вдоль, как по линейке. Руки падают на пол, разваливается глубоко прорезанная плоть.

Митя отпинывает телефон в угол, опускается в лужу рядом с Тимом, ищет на его шее пульс, подносит к лицу и груди ухо, потом вдруг яростно упирается ладонями в грудную клетку, несколько раз изо всех сил придавливает ее к полу. Слышится влажный хруст.

Тим не просыпается. Зато Ян, будто очнувшись, берет Митю за плечи и тянет на себя. Митя отбрасывает его руки, продолжает ритмично давить Тиму на грудь. При каждом толчке мокрая кожа Тиминой спины будто присасывается к кафелю, а потом отстает от него с ужасным хлюпающим звуком. Даже мне ясно, что Тима так не разбудишь.

Ян наматывает Митин свитер на кулаки и вздергивает Митю вверх. Очнувшись, Митя отходит, отряхивает колени, будто так их можно высушить. На его место садится Ян. Осторожно, опасаясь сделать больно, он берет Тима за руку и сплетает его пальцы со своими.

Митя выходит из ванной и бредет в прихожую. Очевидно, он решил уйти, и я пытаюсь понять, идти ли мне с ним или остаться с Тимом.

Пока я думаю об этом, Митя поднимает с пола дверь и кое-как заслоняет ею зияющий проход – словно пещеру камнем заваливает.

…Тима увозят ближе к обеду. Ян бродит по пустой квартире: то идет посмотреть на ванну, в которой так и стоит бурая остывшая вода (выпустить ее он не разрешает), то садится за пианино, включает его, играет несколько нот, но тут же выключает и продолжает мотаться из угла в угол. Мы ходим за ним как привязанные, только стараемся, чтобы не было слышно наших шагов.

В одну из таких прогулок Ян вдруг ложится на кровать Тима, подгребает под себя его подушку, сжимается в комок – но тут же вскакивает. Куда дальше? Снова в ванную? В кухню?

Но нет. Он зажигает свет. В его руках какой-то листок. Он внимательно смотрит на него пару минут, вертит его туда-сюда, потом комкает, отбрасывает – и выбегает из комнаты. Митя бежит за ним, а я поднимаю листок с пола, расправляю его на ладони. Он совсем маленький и какой-то желтый, с бахромой в том месте, где его оторвали от родного блокнота. Читать тяжело – написано очень неаккуратно. К тому же, чтобы уместить все слова, Тиму пришлось в каждую линейку втискивать по две строчки. Даже видеть такое невыносимо, но и глаза отводить нельзя.

“Здесь то, что я не смогу сказать тебе сам, – пишет Тим. – Мы встретились с ним после стольких лет, и вдруг оказалось, что мы все еще родные друг другу. Если он предал меня, почему это я чувствую себя предателем? Он мне сказал: «Помнишь, детка, как нам было хорошо? За что ты со мной так?» И я не знал, что ответить. Не придумал. Мне слишком больно, никогда такого не было, и наркота в этот раз не выход, я точно знаю. Да и не хочу больше туда. Проще и быстрее просто прекратить все. И честнее. Короче, не знаю, как написать, напишу как есть. Когда мы приехали в тот дом, мы поговорили, а потом он предложил мне развлечься. Предложил Федю. На сладкое, так он сказал. Начал его раздевать. И тогда у меня встал. Блять. Я стал таким же, понимаешь. Я захотел его убить, прямо там. Или чтобы он меня убил. И тут приехали вы. Я знаю, когда ты становишься таким, это не лечится. Я всегда считал, что таких сразу надо убивать, пока они кого-то не искалечили. На сладкое. Блять. Я эту его фразочку все время слышу. Не могу больше. Сколько было таких детей у него? А сколько их вообще – таких уродов, как он? Мы с тобой знаем. Мы знаем. И я не хочу вставать в их ряды. На них надо объявить охоту. Убивать их со всей возможной жестокостью. И я решил начать с себя. Я должен был понять еще тогда. Когда встретил тебя. Сколько тебе было? Двенадцать? Одиннадцать? Я не помню. Но знаешь что? – Приходится поворачивать листок против часовой стрелки: последняя фраза написана по его тонким полям. – Ян. Это очень важно. Если у тебя хоть раз вставал на мальчишку, ты тоже должен”. Записка обрывается, и я, как пару минут назад Ян, верчу листок в руках, но больше на нем нет ни слова. Это все.

– Вот ты баран, Тим. Я же тебе сто раз говорил, – сердито произносит Ян, нарушая так тщательно оберегаемую нами тишину. – Десять! Мне было десять.

Честно говоря, даже не знаю, что хуже: молчание – или такой вот разговор.

Ян вынимает из моих пальцев желтый листочек.

– Ты никому не сделал бы ничего плохого, – говорит он листочку. – Никогда.

Я ухожу. Им нужно побыть одним.

Эпизод 2286

Земля как время – жрет что ни дай. Чем мы ее кормим?

В воскресенье, в одиннадцать пятьдесят четыре – будто так спешат, что до двенадцати нельзя подождать, – гроб с телом Тима опускают в хрустящую от мороза землю, и поверх его теплой головы, поверх его неплотно сомкнутых век быстро вырастает тяжелая глиняная шапка, которую сразу же стыдливо прикрывают венками.

Высокий седой человек в военной форме, громко щелкнув бедренным суставом, присаживается на корточки и бережно расправляет черную атласную ленту на венке с надписью “Любимому сыну Тимуру от родителей”. Оказывается, венки – увлекательное чтение. Так бы и не узнала, как зовут Тима на самом деле. – Секретик из него сделали, – шепчу я Мите, вцепившись в букетик фиолетовых гвоздик. Их лепестки напоминают мне воланы маминого белья, а их теплый, пряный, живой запах чуть отгораживает меня от мороза и смерти. – Закопали и надпись написали. Нужно было еще стеклышко, знаешь. И фантик.

– Все шутишь.

Митя смотрит на меня как-то странно – прищурившись и приподняв брови. Наверное, ждет, что я засмеюсь. Но я и не думала шутить.

Военный распрямляется, смотрит на нас.

– Соболезную, – говорит ему Митя.

– Не стоит, – отвечает тот, помолчав. – Я даже не знаю, кто вы такие. Хотя вы, наверное, были ему ближе, чем я. Мы не общались. Много лет. Я никак не мог… А теперь поздно. Последнее, что я ему сказал: “Лучше бы ты сдох”. Он открылся. Доверился