Интересно, рассказывала ли мне Линн о Руфусе?

Имя Руфус она никогда не упоминала, это точно. Но янисколько не удивился, когда увидел его в морге (я зашел туда, чтобы проститьсяс Линн): прихрамывающего, с одинокой седой прядью в волосах. Как будто всепатологоанатомы должны выглядеть именно так. Руфусу не больше двадцати пяти, ион по определению не может быть тем самым парнем, который тридцать лет назадпривел в порядок искромсанное солнечными лучами лицо Эрве Нанту. Тогда почемумне кажется, что Линн говорила мне именно о нем?.. Может быть, в этом и нетникакого особенного противоречия, и не стоит так волноваться: у человека,каждый день имеющего дело с чужими смертями, и своя собственная жизньостанавливается, кто знает?..

Прощание с Линн получается смазанным из-за Гаэтано Браги.Кого я ожидал встретить меньше всего, так это Гаэтано. По странному стечениюобстоятельств он оказывается приятелем Руфуса, наше знакомство («Руфус Кассовиц– Ги Кутарба, Ги Кутарба – Руфус Кассовиц») происходит тут же, в морге. Подприсмотром Линн, лежащей на столе под белой простыней.

Линн прекрасна, даже мертвая.

Только я знаю, от чего умерла Линн, только я. Хотя лучше бымне принять точку зрения Руфуса, которая отражена в официальном заключении о еесмерти: Линн задохнулась от проникновения посторонних предметов в дыхательныепути.

«Посторонние предметы» – не что иное, как улитки. Прямо наглазах у нас с Гаэтано Руфус извлекает изо рта Линн двенадцать отборных садовыхулиток, все они живы. Двенадцать улиток, как двенадцать апостолов, оставшиесясо своим учителем, не покинувшие его.

Только я знаю, что улиток было больше, неизмеримо больше. Ичто они не проникли, как утверждает Руфус, «в дыхательные пути извне», совсемнапротив, они были там, внутри, вот почему в нашу последнюю встречу Линнжаловалась мне на желудок. Они были там, внутри, возможно – достаточно продолжительноевремя, и все это продолжительное время колония разрасталась. В конце концов имстало тесно, и они выбрались наружу, только и всего. Все, кроме последнихдвенадцати, оставшихся с Линн на тайной вечере в букинистическом.

Мне не хочется впутывать в это дело Анук, и потому япринимаю точку зрения хромого Руфуса, Анук может не волноваться, я никогда непредам ее.

Никогда.

И никогда не научусь относиться к садовым улиткам безсодрогания. После смерти Линн ее убийцы никуда не исчезли, они просто перебралисьво внутренний дворик с двумя клумбами папоротников и высохшей пинией. Если быне агент по недвижимости, временами смахивающий на ненавистного мне МишеляПикколи, я бы даже не узнал о существовании дворика: слишком уж неприметнадверь подсобки, ведущая в него.

Странно, но улитки живут только в одной клумбе, хотя другаяничем от нее не отличается, папоротники на обеих выглядят близнецами, кому, какне мне, судить об этом, бедному сиамскому братцу. Так же странен мой почтимистический страх перед этими склизкими тварями, и они, и я знали Линн, и они,и я были достаточно близки с ней. Вопрос лишь в том, что именно помнят улитки.

Память-то у всех разная.

Я провожу во внутреннем дворике букинистического всесвободное время, я все еще надеюсь, что крапивники прилетят. Свободного временине так уж много, хотя работа над «Kothbiro» давно завершена «Kothbiro» –аромат, воскрешающий в памяти чувственность африканских саванн. Тягучий истрастный, как любовь, внезапно вспыхнувшая к незнакомцу, с которым вы совершаетеперелет через континент. Романтичный и соблазнительный, как усыпанная крупнымизвездами южная ночь. Аромат-приключение, который невозможно забыть. «Kothbiro»– секретное оружие современной женщины, независимой, многогранной и свободнойот предрассудков», рекламный текст принадлежит Мари-Кристин, не особоцеремонящийся со словами Маджонг назвал его «зовом бритого лобка».

Вряд ли Линн когда-нибудь посещала африканскую саванну.

Это и не обязательно, ведь у нее было нечто большее, чемсаванна: букинистический, который теперь принадлежит мне. Я не стал ничегоменять, все в нем остается так, как было при жизни Линн, даже высохшие розы яне выбросил. Если этого не сделала она, то мне и подавно не нужно делать это. Яне стал ничего менять, я сохранил букинистический в неприкосновенности – еще ипотому, что почти уверен: когда-нибудь кто-нибудь принесет сюда «Ars Moriendi».

«Ars Moriendi» больше не принадлежит Ронни Бэрду,мазиле-мистификатору, носатому павлину Ронни.

Вот уже месяц, как Ронни нет в живых.

Базовые ноты смерти Ронни – ладан и серая амбра. В нотахсердца доминируют фиалки и лаванда, в головных – бергамот. Я был единственнымсвидетелем его самоубийства, я получил на него пригласительный билет, он исейчас лежит в заднем кармане моих джинсов, вместе с ниткой от свитера Анук.

Пригласительный билет – не что иное, как смятая визиткаРонни Берда, которую я когда-то нашел у Анук в рюкзаке. Как она оказалась взаднем кармане джинсов, которые я практически не снимаю, – загадка, но,когда имеешь дело с Анук, перестаешь удивляться чему бы то ни было.

Ронни Бэрд прыгает с моста Аустерлиц, заключительный аккордего падения – серая амбра; я – единственный свидетель того, как темные водыСены смыкаются над распухшим от амбиций и собственной дутой славы мешкомдерьма. Мысль о мешке дерьма приходит мне в голову сразу же – стоит толькоРонни исчезнуть под водой. Трудно поверить, что целые сутки, вплоть досамоубийства, Ронни Бэрд был единственным, кто занимал мое воображениеполностью, а последние несколько часов я и вовсе держался поблизости,оправдывая незатейливую формулировку Маджонга «буржуазный пропидор». Трудноповерить, но ладан и серая амбра того стоят.

Ронни всплывает ровно через три дня, еще более распухший,чем был при жизни.

Еще неделю газеты обсасывают подробности трагической гибели«короля поп-арта», до тех пор, пока ее не затмевает очередная любовная эпопеямонакской принцессы Стефании и коррупционный скандал в правительстве. БеднягаРонни оказывается всеми забыт, так же, как и два его анилиновых енота вбейсболках, не исключено, что спустя некоторое время поднимется вторая волнаинтереса к мазиле, и его непроданные работы выставят на аукцион.

Но пока в бухте наблюдается отлив.

Ронни забыт всеми, кроме меня. Да и я давно бы выбросилэтого павлина из головы, если бы не «Ars Moriendi». Я виделся с Ронни несколькораз (по просьбе Мари-Кристин он делал эскиз флакона для «Salamanca»), но случайпоговорить о книге так и не представился. Или я был недостаточно настойчив. ИлиРонни, забронзовевший в своем величии, не снизошел до парфюмерного выскочки идаже не повел в его сторону забитой кокаином ноздрей.

Надежды на то, что мертвый Ронни скажет мне больше, чемсказал бы Ронни живой, тоже не оправдываются. В перечне сколько бы то ни былоценного имущества Ронни (мне пришлось дать взятку его душеприказчику, чтобыпробежаться по перечню глазами) «Ars Moriendi» не значится.