— Нагульнова Мария Анатольевна.

— Да-да, а то тот парень, который с ней, он мог назвать нам только имя. Ни документов не было, ни телефона, ничего. Вы успокойтесь или как… воспряньте. Отбой тревоги, так и можете считать. Да, черепная травма с утопленной трещиной… по сути, рядовая операция, со вскрытием черепа и устранением разрыва вены. Прогноз благоприятный, единственное что восстановительный период… ну, в общем вашу девочку, конечно же, еще придется подержать. Недели две минимум, а там как пойдет… процесс выздоровления, процесс выздоровления.

— Следы насилия?

— Да вы поймите, такие травмы, они бывают при падении с довольно серьезной высоты — метров с пяти, трех минимум… к примеру, с лестницы. А как упала — кто вам скажет, если, конечно, сам не видел? Свидетели нужны. Возможно, кто-то и толкнул. Ну, в состоянии опьянения, конечно, в основном. Рана достаточно чистая — ну, то есть скорее в помещении все случилось, чем где-то на улице, да. Ушибы, гематомки небольшие есть, царапины, но это до падения все, до травмы основной.

— Другие повреждения, — он будто кляп усиливается выпихнуть. Несметное множество раз подобное бросал, выплевывал на пистолете-пулемете — другим, про других, протокольно, допросно, машиной воздаяния и расправы… цеплялись просто шестеренки за другие, скрипели рычаги и раскрывались и сжимались жвалы.

Врач вскидывает голову, задумываясь:

— Нет, насчет этого — нет. Я не эксперт-криминалист, конечно, или там кто, но вот на первый взгляд, каких-то характерных повреждений, насколько я могу судить… нет, ничего такого нет. И вообще вы знаете, ей крупно повезло… благодарите Бога, грубо говоря… что так все вовремя… что рядом люди, да, что «Скорая»… и что такое повреждение, не самое страшное, в общем, из тех, которые могли быть при падении. Ей повезло. Вот это главное — что жизни ничего не угрожает. Что снова на ноги.

— Я что-то вам должен? Или купить там что-то, может быть?

— Должны? Должны вы радоваться, папа.

Да, радоваться, верно. Пустое, как сосисочная оболочка, безжизненное «радоваться» — не передает, это «радостью» мелко назвать. Это твоя вернувшаяся жизнь, это твоя опять потекшая по жилам кровь, свет, озаривший горячо все бытие глубже младенчества и дальше будто гроба… это весь мир, будто опять вернувшийся к порядку, к какой-то изначальной справедливости.

— Могу я увидеть?

— Простите, нет, сейчас не можем предоставить вам такой возможности.

— Послушай, доктор, я прошу… благодарность моя в пределах возможности будет… возможностей же у меня немерено.

— Послушайте и вы, у нас не детский сад, а отделение интенсивной терапии.

Нагульнов нагнулся, уперся ладонями в стол и выдохнул в ухо, в лицо эскулапу:

— Прошу тебя — одним глазком. Вошел и вышел, все. Ну, запакуй меня стерильно. Необходимо мне… ну, должен понимать. Ни разу в жизни не просил — сейчас тебя прошу…

В глухом халате, в маске, в шапочке, в бахилах и под конвоем медсестры он проникает в отделение интенсивной: пустая белизна, сияющие плитки, отсеки фантастического будто корабля, задраенные наглухо, безлюдный стеклянно-стальной дезинфицированный мир; два десятка страдальцев — за стеклянной стеной, опутанных тугими проводами датчиков и капельниц; цельная кровь и плазма неуследимо движутся по пластиковым внешним искусственным сосудам, питают ослабевшее до предпоследнего предела, порушенное, собранное вновь и сшитое, заштопанное тело; обритые и туго забинтованные маленькие головы, небритые щетинистые морды бойцов, уложенных убийственным ударом, опухшие и с темными мешками под глазами — бомжей, прилегших отоспаться в сухом коллекторе, на теплом чердаке; совсем еще детские лица, припухлые и нежные, — малец какой-то кувыркнулся на мопеде, дурилка, суповой набор на скорости за сто средь тяжеленных мощных и бокастых джипов.

На страже возле каждой койки стоят серо-стальные или белые, готовые заистерить, запикать суматошно, предупредительно, призывно, аппараты — мигают сквозь стекло раскаленными капельками зеленого и золотого электричества; по ярко-синим мониторам тянутся кривые чужих, неведомых, не нужных Железяке жизней — без конца и начала, пока не разгладятся в снежно-прямую, но не сейчас, мы просим, не сейчас, не отдавайте нас туда, дайте еще пожить, под небом, под березками, со слабым вкусом мутной смолки, снятой с вишневого ствола и взятой на язык.

Под специальным покрывалом, антисептическим, казенным, тянулось длинное и тонкое родное, будто совсем такое, которое купал, выглаживал, выхаживал, тер губкой, делая для смеха пузыри и пенистую шапку на маленькой головке с шелковистыми волосиками… и каплю мыльной пены на нос, в ней тоже радуга… крупнозернистой теркой, наждаком прошлись как будто по нутру Нагульнова в миг узнавания пяток, щиколоток… ударили под вздох, все вынув разом из него и тотчас же на место возвратив, вогнав, как лезвие складного в рукоять.

Он видел Машу всю, всех возрастов, всех состояний, в которые неуловимо, неудержимо превращалась вот эта быстрая и вольная вода, его просторно клокотавшая в аорте, нагульновская, кровь, сгущенная до плотности живой и пухлой, со складочками, печки… ускоренная, вскрученная, взвинченная тут же до струнной звонкости подросшей вымахавшей девочки, которая шагнула раз-другой на бьющихся носочках и полетела, не принадлежа обыкновенной жизни, — над смрадом, над дерьмом, над грязью, над кормушкой… и эту дочь свою, и ту он видел сразу, одновременно… которая, смеясь взахлеб, подует на ладошки, сложенные лодочкой, поднимет, выдует жирный от блеска радужный пузырь; тот тряско оторвется от мыльных рук и воспарит, переливаясь и вихляясь, вытягиваясь, плющась, застывая, туда-сюда гоняя толщину блестящих стенок и приводя в восторг все больший, не затихающий, не затухающий от новых повторений, а лишь наоборот — растущий, переполняющий до всхлипов, до икоты.

Приник к стеклу Нагульнов с радостной мукой — вжаться губами в рыхлые смеющиеся складочки, пощекотать живот, биение родничка почуять и хлебный запах на затылке, за ушами. Незаслуженность счастья, возвращенного дара душила: его, нагульновская, девочка лежала на спине, с тугой толстой повязкой, похожей на чалму, на полотенце после бани, со ставшим строже, отрешеннее, значительнее лицом, полупрозрачным, тонким, неподвижным, так что Нагульнов на мгновение даже испугался, но медсестра сказала, что его девочка уже пришла в себя и просто спит сейчас и будет долго спать, так нужно, так положено.

На темном мониторе цифрой счастья горели купоросно-голубые цифры — 65, и по сравнению с этой уверенной поступью — с крадущимися мягкими шагами не нараставшего, но и не убывающего пульса — столь мелким и ничтожным сделалось все то, что им, Нагульновым, владело, — достать, убрать под землю тех троих, воздать стократно им, казнить их медленной и лютой.

«Простить» — впервые пронеслось в его сознании искрой, вот новое понятие из вообще иной системы координат; он никогда и никого за сорок лет на этом свете не простил, всегда стараясь выйти в ноль в своих отношениях с миром и возвращая окружающей среде все время в равной мере то, что от нее он получал. Тебя ломают, давят, покушаются — такую им обратку кинь, чтоб лимфа брызнула, сломай хребет, и кости размечи, и погреби собачьим погребением.