Упал, посеялся мобильник… он ничего не мог, и как это под ним не разверзалась, все жил и жил, дышал, глотал, не рассыпаясь, — держалось тело, тупое, безголовое, надежное, так просто, так нормально ныло от побоев, и эта будничность, нормальность боли была уничтожающе постыдна.

Мобильник был разбит, раздавлен каблуком, он все равно забрал и опустил в карман; достанет симку — может быть, цела, в ней телефоны, которых он не помнит, — кому звонить в Москве, если возникнут… смех начал бить его, смеяться было нечем, больно, но он не мог, смех распирал, бил электричеством: узнал свое место, узнал свою силу, узнал, кто ты есть?.. Но надо знать, что с ней… пусть не исправить, не загладить, но узнать, так это просто не оставить… и смех сотряс, ударил с новой силой…

Побрел на шум проспекта, побежал, но загудело в голове и заломило так, что чуть не грохнулся, и перешел на шаг; изгвазданный, страшный, как бомжик, весь в ссадинах, с заплывшим гематомой левым глазом, из ночи вывалился в день; огни машин текли сплошным потоком; перед глазами прыгали, качались неоновые вывески, неотвязные гладкие яркие лица реклам, и это тоже было страшно — не покосился мир, не слышал, не заметил, Москва текла, пылала, мурлыкала движками дорогих авто, пересыпала женские смешки, сияла лицами Glamour, Parliament, Chanel Coco Mademoiselle… его, Ордынского, бессилие было лишь личной его, ничтожно маленькой бедой, и никогда никто на самом деле за ним по-матерински не следил.

Прохожие, нарядные, сиявшие здоровьем, победной молодой силой, мнившие, что их-то не согнуть, глядели на него, как на облезлую трехногую собаку — больные бездомьем, безлюбьем глаза, запекшееся мясо в прорехах битой шкуры… он подавался к ним, мычал, вымучивал «простите», вставал на пути — обходили, отдергивали руки, смотрели близоруко, предпочитая видеть шаткого избитого в расфокусе; мысль двигалась рывками, как будто у него в башке расстегивалась порченая молния, — как, как напасть на след? куда они Машу?.. увидел постовых в фуражках, с автоматами, метнулся к ним, тяжелым, коренастым, сонным — «товарищи милиционеры, помогите!».

Они замедленно поворотились взглянуть сквозь пыль на битого, ободранного, грязного щенка с распахнутым мольбой взглядом:

— В чем дело?

— Напали на меня, на девушку… тут, тут вот, во дворе… я требую, примите меры. Они ее в машину, трое… прошу, мне надо в отделение, отведите.

— Стой, руки убери! Ты часом не обдолбанный? Да вроде нет. Где это было, кто напал, когда?

— Вот только что… мы во дворе… я отошел… ну это чтоб… и тут машина… они ее в машину трое… мне по башке, и все… — трясло, кривило, корчило его от немощи, незнание давило, растирало, вот как подошва давит, растирает брошенный окурок: ни номеров машины той, ни даже Машиной фамилии не знает.

— А девка кто? Твоя девчонка, что ли?.. кто, не понял.

— Домой, домой ее я провожал, сегодня только познакомились. Послушайте, прошу вас… они ее били…

— Ну все понятно — «познакомились». Вот ее хахаль тебе рыло и начистил, скажи спасибо, что башку не проломил.

— Нет, нет, они ее не знают! Они ее ногами прямо, — заголосил Ордынский, — они ж ее вообще… — и будто снова ударили поддых.

— Все, не трясись, живи спокойно, голубок. Ничего ей не будет… ну, мож, поучит малость, только и всего, — мент средних лет, скорее, себе все это объяснял. — Медицинская помощь нужна?

— Стойте! — Иван неподотчетно вцепился в рукав униформы. — Прошу вас отведите в отделение. Мобильник дайте, а? Я денег дам… много… вы только дайте позвонить и отведите… ну! — трясущейся ослепшей рукой порылся, вынул и протянул сержанту хрусткую зеленую бумажку. — Я еще больше дам, потом… прошу вас, помогите.

— Ну на, позвони… Пойдем в отделение, дура. Ну ты нам устроил. Где, говоришь ты, это было?

— Да тут буквально в десяти шагах, по этой линии, во двор чуть-чуть вот только отойти.

— Где въезд через арку?

— Да, да…

— Оба на! — один тут протянул разочарованно, нехорошо переглянулись. — Ты, парень, не темнишь? Машина-то какая?

— Не знаю, черный джип. Вы только проведите в ваше отделение. Я денег лично вам дам. — Он что-то начал понимать, вдруг со слепящей ясностью — повседневную практику людей государственной силы… от ясности убийственной отпрянул. — Я симку свою вставлю, можно? — пальцы его не слушались, не мог на быстром шаге отколупнуть плотно крепившуюся крышку, поднять аккумулятор, выцепить пластинку. Менты направляли его, придерживали за руку, за ворот и препирались в рацию с неугомонным сонмом милицейских духов: то один, то другой оживал и тявкал что-то по служебной линии сквозь шорохи и трески электрического ветра.

— Ты позвонил?

— Сейчас, сейчас… — Иван никак не мог впихнуть все симку во временный, заемный аппарат. Ну все, закрыл, стал щелкать, нашел «Ольшанский-адвокат» — никто не брал, не брал… и рявкнул наконец, как может рявкнуть в третьем часу ночи человек, поднятый из постельного небытия:

— Да, слушаю.

— Алло… Андрей? — что проку-то от этих лягушачьих дерганий под током? — Я это… у меня ваш телефон, меня зовут Иван Ордынский… меня поставили к вам на обслуживание как бы.

— Ордынский, так… да слушаю… в чем дело?

— Беда, несчастье, я сейчас в милиции… Ни в чем не обвиняюсь… побили девушку и увезли, с которой я был, — Иван рванул вперед и, оторвавшись от сержантов, зашептал отчетливо, — забрали ее в отделение… да ни за что!.. они теперь с ней что угодно могут. Нужно искать, нужно решить… Я в отделении у Казанского вокзала, точнее не могу сказать…

— Э! э! Куда ты дернул? Стой — уже пришли. — Сержанты довели… так быстро!.. Ивана до решетчатой ограды с белеными столбами, и только тут метнулась ему в лоб карета AMBULANCE, стоявшая у флигеля: вились голубые мигалки, и в мощном свете фар, под бликами мигалок бесплотно двигались зеленые комбинезоны спасательной бригады и коренастые фигуры милицейских, и понесли уже носилки, на которых — бездвижное легкое тело, фиксирующий ворот… Ивана прохватила высота, и ринулся туда, к карете, на крыльцо… дверь под горевшей бело-синей вывеской вдруг потемнела тяжкой плотной тенью и распахнулась, выпуская широкогрудого плечистого тяжеловеса в милицейской форме — сто килограммов мышц, костей, идущей напролом животной силы, потребности давить и наводить животный страх на все, что движется.

Глаза в глаза, безумные, неумолимые, — тот капитан свирепо выперся и замер перед ним, Иваном, узнав и узнанный, на дление кратчайшее… тот капитан, который бил и тыкал в морду красной своей корочкой, — широкое упрямое и жесткое лицо, по-детски оттопыренные уши, квадратный подбородок с ямочкой, был не в себе, как пьяный; какая-то спешка и ярость трясли и растекались от него… как будто загнали, как будто подранили, как будто не почувствовал капкана… но взгляда этого Иван уже не чуял — все в нем сошлось, рванулось к реаниамобилю почти обрадованно, да… он все-таки что-то знал об этой жизни, мог чуять воздух, видеть пустой объем, налитый до краев прозрачной смертью, уже свершившейся… врачи разжали Маше рот, не дали умереть от гипоксии… пульс слабого, замедленный, зрачки расширены неравномерно… все еще было впереди, все еще только должно было решиться… и даже не в машине — в операционной…