— Просила в постель, а сама подскочила.

— Это глюк, — рассмеялась, вприпрыжку пересекая комнату. — Я лежу.

— Держи, не облейся. Забыл спросить, как там птенцы?

— Уже летают. Они теперь в санатории живут.

— У Ильмы?

Перехватила его взгляд в сторону окна; незаконченный, оборванный. Никакого окна нет и не было никогда, и совершенно необязательно видеть отсюда беседку среди сосен. Как интересно, что он тоже называет ту девочку выдуманным, неправильным именем. Как здорово, что можно безо всякого стеснения и дипломатии задавать любые вопросы, обращаясь к живому человеку гораздо более свободно, чем к привидению в парке:

— Такая странная девочка. Красивая. Твоя дочка?

— С чего ты взяла?

— Ну ты же знаешь, я могу себе что угодно выдумать и обосновать. Нет?

— Нет. Я с ней здесь познакомился.

— Она чудесная, правда?

— Чудесная.

— Она заранее знала про весну.

— Она обо всем знает заранее.

И снова они смеялись навстречу друг другу, потому что теперь только так и можно реагировать на удивительное, ведь оно, удивительное, стало основой, содержанием и нормой нашей новой жизни. Ильма знала не только про весну, она знала, что мы будем вместе. Чудесная девочка, не может быть, чтоб она была безнадежно больна. Но она знает не обо всем, нет, она сама говорила — лишь о тех вещах, которые не могут быть по-другому.

Опять предопределенность, опять длинная цепь. Мы сменили страны, сменили имена, мы строили свои отдельные жизни, искали каждый свою свободу — выходит, ради того, чтобы в конце концов все-таки пересечься, притянуться, защелкнуться намертво, и весь бушующий хаос вокруг так или иначе работал на нас, на нашу неотвратимую встречу. Мы встретились, и наступила весна. Мы смеемся, а солнце и не думает садиться за горизонт. Нам хорошо и весело, мы говорим о чем угодно и понимаем друг друга без малейших расхождений, мы совпадаем во всем, вплоть до нюансов интонаций и оттенков смыслов. Если б еще не эта стена за окном, за спиной, на слепом пятне, вне зоны нашего общего восприятия…

— Задвинь жалюзи.

— Нету. Так и не собрался повесить.

— Ну занавески хотя бы… я так не могу.

— Ты смешная.

Но и он не мог тоже, ничего он не мог и не хотел под взглядом этой глухой стены. Улыбнулся и пошел на кухню мыть чашки. Анна осталась в кабинете, села, обхватив колени руками. О самом главном мы до сих пор молчим. И в молчании тоже все понимаем — но от этого нам обоим не легче. Рано или поздно придется выговорить вслух, озвучить необходимость что-нибудь решить. Одновременно признав свое бессилие, несовместимое с любовью.

Олег вернулся:

— Может, пойдем погуляем? Ты знаешь, мы, кажется, одни во всем поселке.

Не оборачиваться к окну. В принципе, он неплохо придумал: ведь выйти из дому можно и с другой стороны.

— Давай. А может, кто-нибудь остался?

— Проверим.

Они одевались в тесном полутемном коридоре — неудобно, надо бы все-таки повесить тут зеркало, — и Анна присела на корточки, шнуруя ботинки, а Олег протиснулся мимо нее вдоль стены… Раздался треск, и поздно было вскакивать, отшатываться в разные стороны, беспомощно глядя под ноги, на раздавленные обломки деревянных стен и соломенной крыши.

— Надо все вешать на место, — усмехнулся Олег.

И загудело тревожно, замигало красным светом, — накладка, сбой, несовпадение! — и поползла трещина, которую необходимо сейчас же, немедленно остановить, стянуть, зацементировать, раз уж не удалось предотвратить.

— Я повесила, — пробормотала неубедительно и неслышно.

Соломенное крошево на полу; не собрать, не починить. Какой он хрупкий, домик, приносящий счастье. Стоп, мы ведь уже видели его не на месте, под порогом, — в тот раз, когда сюда входила Дагмар. Но имени Дагмар мы произносить сейчас не будем: вот и еще одна трещина несовпадения, умолчания. А ведь это далеко не единственное, о чем мы ни за что не станем говорить вслух…

— Что с тобой? — Олег улыбнулся, застегивая куртку. — Да ладно тебе, не переживай. Птенцов-то ты забрала. Одевайся быстрее, пошли.

Тут и раздался стук в дверь. Сбивчивый и требовательный, словно дробь неопытного барабанщика. И после короткой паузы — еще один.

— Интересно, — пробормотал Олег, отпирая замок.

И мгновением позже, другим голосом:

— Женька…

* * *

— У меня чашек не хватит на всех, — предупредил Олег. — И стульев тоже.

— Значит, будем стоять и не будем пить, — усмехнулся Виктор. — Тем более что и времени-то нет.

Олег сощурился, чуть-чуть скривил губы:

— Лично я никуда не спешу.

Женька-младший, то есть, о чем это мы, единственный тут Женька переводил ошеломленный взгляд с начальника на отца, и снова на Виктора, и опять на Женьку-старшего, то есть Олега… Что-то мы совсем запутались, заблудились в их именах, взаимоотношениях и обязательствах. Они до сих пор толпились в прихожей, делая ее совсем уж невыносимо тесной, двое мужчин, каждый из которых был что-то другому должен, чего-то ожидал или же собирался потребовать — и мальчик, ставка и заложник обоих. Анну они не замечали. Она отступила в кабинет, словно с заминированной территории. Сейчас что-нибудь произойдет, неотвратимое, как взрыв, и мы ничего не сможем поделать.

Младший Женька — вылитый отец двадцать лет назад, до зеркального, до гротескного. Но Олег теперь совсем другой, они практически и не похожи. А Виктор… Виктор ни капли не изменился. И он свое получит, независимо от того, насколько сложным будет плетение цепи взаимосвязей и старых долгов.

Оказывается, они продолжали говорить, негромко, отрывисто.

— …не спрашивал.

— Перестань. Ты купишь сотню таких домов. С видом на что угодно.

— Ты умеешь мотивировать, я помню.

— Сейчас важнее то, что умеешь ты.

— Важнее для тебя.

— Для тебя тоже. Для всех.

— Ага. Скажи еще — ради нашей свободы.

Олег разговаривал с Виктором, смотрел на Виктора — в упор, в переносицу, слегка вскинув подбородок для правильного направления взгляда. И все равно обращался к Женьке, каждое слово по касательной адресовал ему. Но не попадал, не цеплял, промахивался; казалось, мальчик выставил невидимую упругую защиту от всего, что шло со стороны его отца. Они не совпадали ни в единой точке, словно существовали в параллельных измерениях, в противофазе. А вот между Женькой и Виктором вибрировала зримая, прочная натянутая нить. Связка. Или, скорее, привязь.

— Хорошо, я так и скажу. Ради нашей свободы.

— Слабо придумать что-то поновее?