для уборки. Все его вещи должны были оставаться на своих местах до возвращения Мадага. И Мадаг расположился в комнате Кумаха – вон в той большой хижине, что стоит в стороне, возле лодки, ты только что проходил там. Отныне это была комната Мадага. С этого дня для него тоже началась другая часть его жизни, та ее часть, которую он провел с нами. Не знаю, какой по счету она была, второй или сотой. Возможно, у Мадага уже было несколько жизней до того, как он вернулся. Ни одна из нас не имела об этом ни малейшего представления.

Вначале мы боялись, что с ним нам будет трудно. Но мы ошибались: жизнь с ним оказалась простой. Все очень скоро прониклись к нему почтением. Конечно, в деревне нашлись такие, кто судачил о его прошлом. Но в целом все посчитали, что это человек исключительный. Настоящий мудрец. Его ученость, его знания о мире, о вещах видимых и невидимых, его дарования поднимали его на недосягаемую высоту. Это был достойный наследник Кумаха. Наши дети, которые приходились ему кузенами и кузинами, называли его Маам. В самом деле по возрасту он годился им в деды. Он быстро начал заниматься тем же, чем занимался его дядя. По утрам он принимал тех, кому требовалась помощь невидимых сил – после нескольких чудесных исцелений, которые он совершил в нашей деревне, о нем пошла, а потом стала быстро распространяться по округе слава. После обеда он усаживался под этим самым деревом и мастерил или чинил сети для деревенских рыбаков.

Он не был разговорчив, но его присутствие нас успокаивало. И все-таки было заметно, что в душе у него не всегда царит мир. В его молчании я угадывала большое страдание. Горькие воспоминания. Мы все трое это чувствовали. Но ни одна из нас не осмеливалась его расспрашивать. Мы помнили наказ Кумаха. Но, главное, глядя на него, мы понимали, что любые вопросы о его странствиях причинили бы ему боль. Мы не знали, какие испытания он перенес. Он так долго был в изгнании – целых полвека! – что, как мы считали, должен был оставить там какую-то часть себя. Всех, кого он знал и любил до отъезда, уже не было на свете. Спрашивать его, где он был все это время, значило напоминать, чего он лишился, пока отсутствовал. А может, даже упрекать его за это отсутствие. Поэтому мы ничего ему не сказали.

Было только две вещи, которые он прямо запретил нам делать. Во-первых, заходить в его комнату, когда он был там, а дверь была закрыта. Второй запрет касался книг: он не хотел видеть их в доме. То есть они могли там быть, но не должны были попадаться ему на глаза. Тому, кто захотел бы читать, следовало делать это в своей хижине либо во дворе в его отсутствие. За все то время, что он жил у нас, он ни разу не подошел к школе, потому что боялся увидеть там книги.

Однажды Латев, моя младшая дочь – та, что встретила тебя, когда ты пришел с Нде Кираан, – по рассеянности забыла здесь, под деревом, две книжки, которые ей надо было прочитать для школы. Мадаг вышел из хижины и увидел их. Я была не здесь, а чуть поодаль, в глубине двора. Я сразу поняла, что сейчас будет, когда увидела, как он подошел к стулу, где лежали книги. Мадаг дрожал всем телом. Прежде чем я успела ему помешать, он одной рукой схватил книгу, а другой взял маленький нож, который всегда висел у него на поясе. Он пользовался этим ножом для починки сетей. Так вот, он достал нож и несколько раз вонзил его в книгу. Он мог бы разорвать ее руками, но воспользовался для этого ножом. Продырявил книгу острием ножа, затем рассек ее на части. И страницы, и переплет. Он проделал это медленно, без волнения. Но в каждом его движении угадывалась свирепость дикаря. Страшнее всего эту сцену делало то, что он молчал. Он уничтожил эти книги, не издав ни звука. Слышно было только, как рвется бумага. Двор очень быстро наполнился людьми. Из домов вышли дети, вышли Куре и Нгоне. Но никто не посмел вмешаться. Мы словно окаменели. Могли только стоять и смотреть, как он это делает. Впервые мы видели его таким. А он не замечал нас. Его налившиеся кровью глаза видели только книги. Он уничтожил первую, потом взялся за вторую и проделал с ней то же самое. Земля была усеяна обрывками бумаги, словно опавшими листьями. У ног Мадага образовалось что-то вроде белого ковра. Его сотрясала дрожь, но движения рук были точными и сильными. Это длилось по меньшей мере час.

Когда последняя страница была разорвана, он долго стоял, опустив голову. И тяжело, как после мучительного усилия, дышал. Затем он поднял голову и увидел нас, а мы увидели, что он плачет. Ничего не сказав, с искаженным от ярости и боли лицом, едва держась на ногах, он медленно зашел в свою хижину. Закрыл за собой дверь и два дня не показывался. А поскольку он запретил кому бы то ни было подходить к его комнате, когда он был там, а дверь была закрыта, мы не заглядывали к нему, даже чтобы принести поесть.

Когда он вышел, то снова был самим собой, и все покатилось своим чередом. Латев хотела извиниться перед ним, но он, опередив ее, сказал, что ей не в чем извиняться. Более того, он сам извинился перед ней и дал денег, чтобы возместить стоимость уничтоженных книг. Разумеется, после этого никто никогда не оставлял во дворе хотя бы страницу, а тем более целую книгу. Мы не спрашивали, откуда у него такая ненависть к книгам. Мы знали, что это как-то связано с его полувековым пребыванием у белых.

Каждый вечер он ходил на кладбище. Сначала стоял у могилы Кумаха. Затем усаживался под манговым деревом, где, как рассказывали, сидела его мать, когда потеряла рассудок. Он долго оставался там, прежде чем вернуться домой. А иногда и ночевал там, на кладбище или возле кладбища, под манговым деревом. Можешь себе представить, какую это давало пищу для сплетен: люди шептались, что он занимается черной магией или по ночам превращается в оборотня – пожирателя душ.

Однажды ночью, когда он вернулся с кладбища немного раньше обычного, он застал во дворе почти всю семью. Он подошел, сел и обратился к нам. Я не забыла и никогда не забуду, что он тогда сказал. Я содрогаюсь, когда вспоминаю звук