Глазуков посетителя не провожал. Студент сам закрыл за собой дверь.

Примерно через полчаса после ухода студента к ювелиру наведался, как выяснилось, одолжить свечей его сосед Петельников. Он несколько раз звонил в дверь, но ему не открыли. Решив, что Глазукова нет дома, ушел. Вернулся через полтора часа, но ему снова не открыли дверь. Свет в окнах не горел. Больше у дома члена союза хоругвеносцев до утра следующего дня никто не появлялся.

Из всего этого следовало, что Глазукова убили приблизительно в половине седьмого вечера, что совпадало с заключением судебно-медицинской экспертизы: «заполошенный медик» все-таки внял моему настойчивому совету и в тот же день представил все необходимые документы.

Когда Глазукову звонил сосед, того уже не было в живых. Не вызывало также никаких сомнений, что убийство совершил человек, который пришел к ювелиру перед закрытием лавки.

Все это было ясно.

Но уже в самом начале дознания выяснилось одно странное обстоятельство, в котором мы так и не смогли толком разобраться.

Опрашивали соседей Глазукова – было опрошено около пятидесяти человек, – мы наткнулись на портного Семенюка, который уже лет десять снимал маленькую квартиру в доме на противоположной стороне переулка, наискосок от ювелира.

Около семи часов вечера Семенюк, поливавший цветы, которые стояли у него на подоконниках окон, выходивших в переулок, заметил, как от Глазукова вышел какой-то человек. По времени им мог быть только убийца ювелира, а Семенюк категорически утверждал, что цветы он поливал именно в это время – не раньше и не позже. («Цветы, граждане-товарищи, не люди какие: по божеским установлениям живут, к порядку приучены. Вянут они без порядка. Для них что старый строй, что новый, а, будь любезен, полей в положенное время, без запоздания. Потому и говорю: семь часов пополудни было…»)

Портной довольно подробно описал внешность незнакомца, особенно его платье. И то и другое во многом не совпадало со свидетельством Прозорова.

По показаниям Семенюка, человек, который вышел из дома Глазукова, был одет не в тужурку института гражданских инженеров, а в темный шевиотовый френч с надстроченными карманами с большими клапанами, какие носили во время германской войны земгусары, то есть сотрудники союза земств и городов. Пояс на этом земгусарском френче был тоже шевиотовый с костяной пряжкой. Из кости и пуговицы. Костюм дополняли офицерские серовато-синие шаровары и черные хромовые сапоги на высоких каблуках.

На осторожный вопрос Павла Сухова, не ошибся ли он, Семенюк развел руками:

«Обмишулиться всякий могет, да только не в своем деле, гражданин-товарищ. В своем деле не обмишулишься, потому как свое».

«Всякое бывает».

«Всякое, да не всякое. Я ж не в учении. Я ж четверть века портняжу. И пальцы портняжьи, и зад, извините за невежество, и глаз. Увижу, к примеру, кого – как личность определяю? По одеже. Вы как скажете? «Гражданин-господин из бывших гуляет». А я: «Визитка цвета маренго променад совершают». Или: «Редингот от Либермана шествует». Или: «Однобортный сюртук с черным французским шелком за терракотовой юбкой со вшитыми карманами ухлестывают». Ремесло завсегда ремесло…»

Семенюк сказал, что «шевиотовый земгусарский френч» «смотрелся» не на двадцать – двадцать пять, а на все тридцать годков, ну, может, малость поменьше. Усы «френч», верно, носил при себе, английские, щеточкой. А вот бородки на «френче» не было. Бритый подбородок был у «френча».

Не менее важным в показаниях портного являлось утверждение, что человека, вышедшего от Глазукова, он видел и раньше.

«Где?» – спросил Сухов.

«А здеся».

«Где «здесь»?»

«На Козихе, где ж еще? Впервой заприметил его в чайной Общества трезвости, что на Патриарших прудах. Сидел он вместях с «солдатскими шароварами в вытяжных сапогах» да кипяточком баловался».

«И еще раз видели?»

«И еще. Вдругорядь в переулке его заприметил. Вон у той тумбы стоял. Курил и с каким-то пацаном разговаривал».

«Одет был так же?»

«Не. Шаровары и сапоги, как и тогда, а замест земгусарского френча – китель офицерский. Без погонов, понятно, потому как погоны еще в семнадцатом отменены».

«А борода на «кителе» была?»

«Не».

«Одни усы?»

«Не».

«Что «не»?»

«И усов не было».

«Как не было?!»

«А вот так, товарищ милицейский. Ни бороды, ни усов».

«Вы уверены?»

Портной обиделся:

«А я когда не уверен, языком не болтаю».

«Но, посудите сами, куда же он мог деть усы? В карман сунул, что ли?»

«Не могу знать».

«Ерунда же получается».

«Может, и ерунда, а только бритый «китель» был. Как есть бритый».

«Люди бывают похожими».

Портной не возражал.

«Так, может, обознались? Одного за другого приняли?»

«Но, не обознался».

«Но как же тогда все это объяснить? – пытался свести концы с концами Сухов. – Усы-то за два-три дня не вырастают. Сами знаете».

«А чего не знать? Премудрость не велика».

«Ну так как же?»

Портной только кряхтел и стоял на своем: за несколько дней до того, как он увидел незнакомца выходящим от Глазукова, у того не было ни усов, ни бороды.

Ни объяснить, ни отбросить показания Семенюка я не мог. Но Ермаш, считавший, что если в жизни и бывают загадки, то только потому, что их придумывают, подошел к делу достаточно прозаически:

– Небось твой Семенюк за воротник закладывает?

Действительно, по отзывам соседей, портной был горьким пьяницей. Трезвым его видели редко, разве что в церкви. Не «просыхал» он и всю последнюю неделю.

– И до белой горячки допивался? – полюбопытствовал Ермаш.

Такое тоже случалось. Дважды.

– Так чего ты себе и мне голову морочишь? С пьяницы какой спрос? Мой крестный говорил: «Выпьешь рюмку-другую да и слушаешь – то ли корова рычит, то ли в животе бурчит…» – Он засмеялся. – Нет, Косачевский, у таких глаза вразбежку, а мозги набекрень. Он не то что усы, а «Ивана Великого» не приметит. Есть у тебя показания Прозорова? Есть. Может, еще кто его видел? А портного этого оставь – запутает. Как был убит Глазуков?

Тут было все более или менее ясным.

Никаких следов борьбы в прихожей у Глазукова не обнаружили. Похоже, ювелир принял убийцу за обычного клиента. Возможно, знал его раньше. Во всяком случае, Глазуков провел молодого человека в контору, где между ними состоялся какой-то разговор (ювелир сидел в кресле). Во время этого разговора убийца неожиданно нанес сильный удар кинжалом. Когда смертельно раненный Глазуков сполз на пол, тот, видимо, не уверенный, что хозяин лавки убит, выстрелил в него в упор через квадратную диванную подушечку – такие на Украине называют «думками». Затем он вынул у Глазукова из кармана халата связку ключей, прошел в спальню, открыл сейф, переложил все находившиеся в нем драгоценности к себе в портфель или саквояж, вымыл руки и преспокойно покинул дом ювелира.