Какие срывы? Не было у нее никаких срывов! Может быть, пустячные, как на том пикнике, когда подвыпивший Скальский прикоснулся к открытой Дашкиной шее мгновенным воровским касанием и сразу же отдернул руку, а она как бы и не заметила. Я тогда промолчал: вдруг случайно? А выходит – уже тогда?..

Все-таки ревность – великое дело: она будоражит память, не позволяет надолго оставаться в дураках. Но и жизнь разрушает в одночасье…

Некий психолог утверждал: ревность бывает или от катастрофического недостатка внимания, или из-за душевных сдвигов. Но я не сумасшедший, я всего лишь законченный собственник и оттого жуткий ревнивец, только до поры не догадывался об этом – не было повода. И вот повод появился. Как же это невыносимо – представлять, что кто-то берет Дашу за руку, пожимает с нежной двусмысленностью, пытается обнять и поцеловать, а если уж того более!..

Как она жалко, как побито смотрела, когда уезжал из дома!

Виновата! И все, к черту! Вот тебе и альпийский синдром: всегда думал, что она удивительный, ни на что не похожий цветок, отыскавшийся на моем пути. А вышло – из той же стерни, как и все вокруг, и все мы стерня на скошенном лугу, – даже не поколение, а человечество в целом. Стерня!..

Однажды я случайно подслушал, как подвыпившие женщины болтали о первой близости. Мужья вышли покурить – вполне состоявшиеся мужики, уверенные, крепкие, завидные, – и тут-то куры раскудахтались. Оказалось, у большинства первый опыт был добрачным, случайным и не очень нужным: у кого – в парке на скамейке, у кого – на пляже, у кого – дома после вечеринки. Опыт именно что случайный и не очень нужный. Но ни одна не пожалела о случившемся! «А что, было интересно!» – или: «Попробовала, не помню, что вышло, надо же когда-то начинать, ну и что, и наплевать!» И я, помнится, подумал: а что эти бабы говорили своим благоверным в брачную ночь, как оправдывались и оправдывались ли вообще? Хотя в наше подлое, бесчестное время девственность давно не в цене. Это я до сих пор мучаюсь, что не был у Дашки первым.

– Может, я и вправду душевнобольной?

Ау, где вы, психологи? Ау и вы, психиатры! Зеленоглазое чудовище – или как там, у Шекспира? – чудище с зелеными глазами обвилось вокруг шеи и душит, душит…

Берегитесь ревности, синьор, –

То – чудище с зелеными глазами,

Глумящееся над своей добычей.

Блажен рогач, к измене равнодушный,

Но жалок тот, кто любит и не верит,

Подозревает и боготворит.

Ах, Дашка, Дашка! «Блажен рогач…» Тихо, спокоен, как удав! Внутри все клокочет, вот-вот крышу снесет, а снаружи – удав удавом…

Невольно я перевел взгляд на руки – пальцы спокойно сжимали руль – ни нервной дрожи, ни пляски святого Вита. Но в висках у меня стучало, лицо вспухло, а душу выматывала такая тоска, что завой я на луну, летевшую по правую сторону от машины, будто серебристая лунь, – и сумасшедший дом мне обеспечен. Но выть – последнее дело, – и я то думал, то говорил с самим собой, то бубнил по памяти из Шекспира:

Но жалок тот, кто любит и не верит,

Подозревает и боготворит.

– Неужели я так жалок?

До Дашки серьезных отношений у меня не случилось: встречался, как правило, недолго – целовался в темных аллеях, тискал случайных подружек в подворотнях, даже в постели баловался. Но именно что баловался: объятия, поцелуи, нагие тела, не более того. Потому что однажды одна из моих пассий сказала: «Дам, но если что – рожу». Кой черт – рожу! Не хочу, не готов – ни в отцы, ни под венец. Дурак дураком был, а еще трусом каких мало. Или ждал ее, Дашу?

– Принцессу ищешь? – съязвила как-то мать. – Напрасно, не найдешь. Принцессы бывают только в сказках, в жизни все одинаковы, как горошины в стручке. Найди какую-нибудь молодую, румяную – не фифу – и женись, пока не состарился. А фифы – они хоть в макияже, но такого повидали… Явится такая в брачную ночь, изобразит невинность, а выйдет по Булгакову – второй свежести. А может, третьей или четвертой…

Но принцесса отыскалась. В тот год нам стукнуло по восемнадцать лет – по нынешним временам срок почтенный, но тогда мы оказались наивны и целомудренны, как дети. До всех любовных премудростей доходили сами, – и первый поцелуй получился странным: мы стукнулись зубами, изумились, но и вторая попытка вышла не лучше. Потом, правда, разумение, как надо, пришло – и губы после вечерних посиделок припухали и саднили, и объятия становились смелее, а мои руки – умелей и настырней. Но только на третий месяц я осмелел настолько, что забрался к ней под свитер и коснулся груди. Был поздний вечер, голова у меня шла кругом, поцелуй был долгим, а рука – бесстыдной, – и вдруг в какой-то миг сладостная одурь прошла: я ощутил на ее лице молчаливые горькие слезы. Она тихо плакала – от девичьей гордости и стыда, а может – от невозможности запретить мне то, что творил с нею. И я отдернул руку, покаялся и клятвенно обещал, что никогда более – никогда, никогда!.. Разумеется, обманул, но тогда обещал искренне, с любовью.

Я не посмел ее обидеть, ту девушку, а когда мы расстались, уже твердо знал, что принцессы существуют не только в сказках и что искать надобно именно такую.

Потому, когда в Хрустальном в меня влюбилась молодая разведенка, и зазывала на чай, и строила глазки, и передавала через Ваньку Дробыша:

– Скажи, пусть не боится, мне ничего от него не надо, у меня жених в Ленинграде. Вечером, как стемнеет, буду ждать, – я пришел в ужас от такой откровенности, струсил и стал избегать зазывных глаз той оторвы.

Мне нужна была принцесса, и когда я встретил Дашу, то очень быстро понял – она! Единственное, что мучило и что сейчас мучит: у нее кто-то был до меня, и то, что этот кто-то умер, не давало успокоения. А теперь выходило – завелся кто-то еще, но уже при мне. И что? Не делить же ее, в самом деле, с новым кем-то! Невозможно, невыносимо! Но жить без нее дальше вдвойне невозможно! Невозможно, невыносимо – ни с ней, ни без нее!..

– Блажен рогач… Но жалок тот… Но жалок… жалок… жалок…

Я переночевал, как давно не делал этого, в рабочем кабинете на стульях, и утром вид у меня, по всей видимости, был непроспавшийся, помятый. Но Надежда Гузь, явившаяся, как обычно, с чашкой кофе, деликатно промолчала – только удивленно вскинула на меня бровь. И я понял – выгляжу не столько помятым, сколько пришибленным, почти убитым. Глаза выдают, что ли?

Затем, сразу после девяти, позвонила Даша, трубку подняла секретарша и, сказав с ровной доброжелательностью: «Минуточку, Дарья Михайловна!» – вопрошающе заглянула в кабинет.

Но я с раздражением отмахнулся:

– Скажите, у меня совещание. – И не удержался, чтобы не съязвить мне одному понятным, так задевшим в Дашкиных устах словечком «потом»: – Потом перезвоню.

От удивления Гузь открыла рот, но не рискнула сунуться с неприятным вопросом. А если б только сунулась, огребла бы (любимое словечко грубого Саранчука) по полной. Но копившаяся с ночи злоба требовала выхода, я ждал только подходящего момента, – и когда секретарша заглянула в третий раз с вопросом, что проставить в табеле выхода на работу Игорьку, я возрадовался и рявкнул что было силы: закройте дверь!