В кабинете я садился к окну и смотрел во двор, – там холодным ветром сметало последние листья, но один янтарный листик все держался на ветке, и я болел за него, повторяя про себя: держись! – когда этот последний лоскуток лета особенно сильно и беспощадно трепало. «Держись! – повторял я раз за разом. – Человек так же одинок и беспомощен в этом мире, как и ты».

Когда вечером я приехал домой, Даши не было, и это не удивило меня, – все-таки у нее на работе была проверка, а что это такое, я прекрасно знал по себе, – но несколько напрягло. Дом был гулок и пуст, дом настыл и по полу гулял ознобный сквозняк. Мерзкое это ощущение, когда ты остаешься в доме один! Не переодевшись, я прошел по комнатам, заглянул на кухню, засунул нос в холодильник. Хотелось есть, но заниматься ужином было лень. Тогда я достал из серванта початую бутылку коньяка, нарезал в тарелку несколько яблок, уселся у холодного камина и стал ждать. Рюмка коньяка и яблоки как нельзя лучше скрашивали ожидание, да еще свеча, негромко потрескивая на каминной плите, сладко и мирно чадила и подмигивала мне из кабинетного полумрака.

Прошел час, прошел другой – Даши не было. Свеча догорела и оплыла. Тогда я взял недопитую бутылку и яблоки, перебрался в гостиную и включил телевизор. Шел рязановский «Жестокий романс», – и бесприданница Лариса Огудалова трагически пела под гитару: «Неверная страна любовь, там каждый человек предатель».

– Какого черта!

Я вырубил проклятый ящик и снова выругался: вдруг вспомнилось, как однажды, в дни первой нашей близости, я едва не предал Дашу – нет, все-таки предал! – когда из-за моей подлой трусости она сделала аборт.

«Все-таки прискорбные обстоятельства человек создает для себя сам, – промелькнуло вслед за тем в голове. – А потом скорбит и жалуется на Бога».

Я рывком поднялся и выглянул в окно – там была темень непроглядная, только в просветах голых ореховых ветвей смутно зеленело плесенное пятно луны, словно шторами, затянутое плотными ноябрьскими тучами.

– Ночь на дворе! Где ее носит, в конце концов?!

И тотчас стукнула входная дверь. Я выглянул в прихожую: опершись о зеркальную тумбочку, Даша стягивала с ног сапожки. Вид у нее был усталый и приморенный. Я двинулся было, чтобы помочь, но она торопливо, нервно рванула молнию, стряхнула с ноги сапожок, обула тапки и шмыгнула мимо меня в ванную.

– Ну как? – поинтересовался я, настигая ее там. – Жива? Не сильно тебя покусали эти песьеглавцы?

– Все хорошо, – склонившись над умывальником, вяло отозвалась жена и подставила руки под бегущую струю.

Вода монотонно омывала пальцы, – и, глядя на них, я внезапно ощутил неизбывную щемящую жалость к Даше, ее щуплой ссутулившейся фигурке и гибким пальцам, с которых, как показалось мне, пыталась смыть нечистоту, налипшую за день.

– Иди, я сейчас.

Но я медлил и, чтобы оттянуть уход, спросил наобум:

– Что Матильда? Не гадила тебе?

Жена промолчала, только неопределенно дернула уголком рта.

– Есть будешь? Или, может, коньяку – для затравки?..

– Смеешься? Какой коньяк?! Спать, спать! Вымоталась – сил нет! – не оборачиваясь, отмахнулась мокрой кистью руки Даша. – Все хорошо. Завтра поговорим, ладно? Иди. Что стоишь над головой?!

Она наконец обернулась, глянула с усталой укоризной, вздохнула, – и в ее коротком выдохе мне почудился легкий спиртовой запашок. «Ну вот, где проверка – там и застолье», – подумал я с понятливым участием и все же не утерпел, вышел в прихожую и потрогал воротник Дашкиного плаща – ткань впитала в себя сложный запах сигарет и спиртного, а еще чуждого и едкого, должно быть, дорогого одеколона.

– Ах ты!.. – пробормотал я несколько ошарашенно – и тотчас вспомнил мутную Оболенскую на недавнем сабантуе: та, верно, пропиталась табачным дымом и самогонными парами похлеще, чем… – Ах ты!..

Но я тотчас одернул себя: как можно сравнивать с какой-то кошелкой Дашку, которая «ни с кем другим, никогда»?!. Случайный запах, как в любом ресторане, – что с того?.. Как можно подозревать, упрекать, когда сам таков?!. Смуглянка со своими грудками у ставка, печальные, ищущие глаза Надежды Гузь, беседы за полночь с Самсоновой на берегу, пьяные заплывы… Вот и Дашка… Нет, погоди! Что дозволено Юпитеру, не дозволено быку!..

Тут в прихожую вошла Даша, глянула мимолетно, но ничего не сказала и прямиком направилась в спальню. Когда через несколько минут я заглянул туда, она лежала, накрывшись с головой одеялом, и, кажется, спала.

– Даша, – негромко позвал я, но жена не отозвалась, – и я попятился и тихо прикрыл за собой дверь.

Есть расхотелось. Я допил в одиночестве коньяк, разделся, осторожно забрался в постель и прислушался – Дашкино дыхание было размеренным и старательным, как у человека, притворяющегося спящим. Но едва попытался придвинуться – жена выставила навстречу локоть:

– Я сплю!

Тогда я прикоснулся к ее предплечью губами и со вздохом повернулся на другой бок: капризничаешь? получи – спина к спине…

Утром Даша была сосредоточена, стремительна и так же, как накануне, отстранена от меня: прическа, макияж, два-три движения руками – поправить ворот блузки под деловым пиджаком – и краткое «потом!» на мою попытку расспросить о проверке.

– Ты там не очень-то!.. – все, что я успел сказать перед расставанием – и опять мимолетный, легче дыхания, поцелуй, хлопок дверцы и торопливое цоканье каблучков о каменные ступени горисполкома.

Затем я подобрал на повороте Игорька, отводившего ребенка в садик, и уступил ему место за рулем.

– Ну как там Михайловна? Проверка как? – поинтересовался он первым делом, взглядывая на меня беспечными молодцеватыми глазами.

Ну и что, что поинтересовался? И правильно, что поинтересовался. Он ведь стал за последнее время близким к нам с Дашкой человеком – «особой, приближенной к императору». Но сейчас это невинное любопытство почему-то меня взорвало.

– Иди к черту! – буркнул я злобно, но, спохватившись, что окрысился на паренька без какой-либо на то причины, с вымученной улыбкой добавил: – Смотри лучше на дорогу. Какая длинноногая голосует на остановке!..

– Возьмем? – оживился Игорек, но я отмахнулся от вопрошающих глаз: что значит возьмем? давай жми!

Игорек прибавил газу, мы проскочили пригород – и замелькали поля и взгорки, села с приземистыми домами, дымками над крышами и крашеными крестами пустынных кладбищ.

– Николаевич, охота на зайца открылась, – начал Игорек с намеком.

Я кивнул: да, открылась, да, на зайца… А тем временем думал: все ли у Даши хорошо, как пытается уверить? Второй день – словно встревоженная, наставившая жало пчела. Нервы сдают, что ли?

– Так может, опять к Скальскому? Там охота что надо. И козы есть.

Я снова кивнул: да, и козы, да, к Скальскому… А про себя воскликнул: Матильда допекла, тварь и профура! И как Дашка ее терпит? Еще и проверка эта не вовремя!.. Но если что, заберу Дашу в район. Репкин давно предлагал – в районо, на худой конец – завучем в школу. Станем вместе ездить или снимем квартиру. Нет, будем ездить, чтоб дом не одичал…