– Ах ты!.. И куда же собрались?.. Куда?..

Но «Волга», покачиваясь и мигая фарами, катилась в сторону нашего с Дашкой дома. На соседней улице машина остановилась, – и в алом свечении задних габаритов я увидел, как Дашка вышла, что-то сказала тем, в салоне, и пошла в сторону дома. Шла она нетвердой походкой, опустив голову и слегка заплетая ногами, как всегда ходила из-за своей близорукости, – но теперь я с необъяснимым злорадством пробормотал: «Что, голубушка, пьяна?» Рванула и «Волга», на обгоне водитель коротко просигналил, но Дашка и головы не подняла – шла согбенно, с опущенными плечами.

– Ну-ну, что-то ты дома скажешь? – сказал я сквозь зубы, разворачивая машину, чтобы проскочить другой улицей и опередить жену.

Дома я сбросил куртку, вдел ноги в тапки и уселся перед телевизором.

Вскоре в замке провернулся ключ, скрипнула входная дверь, зажегся в прихожей свет, зашуршала плащевая ткань. Я нехотя, с трудом сдерживаясь, поднял голову – Дашка стояла в дверях, виноватая и поникшая (по крайней мере, так мне показалось), и смотрела куда-то мимо, мне за спину, в тот угол, где висела икона Божьей Матери. Смотрела молча, – и я не утерпел, спросил как можно равнодушнее: где была?

– Как где? На работе, – едва слышно, шелестящим голосом отозвалась она. – Уточняли справку о результатах проверки, спорили, переделывали. А ты почему не спишь? Поздно уже… Не спится?

Я промолчал. О чем было говорить? Во мне словно что-то убили, что-то незыблемое, прочное, светлое. Она мне солгала! Почему? С какой целью? Решила отомстить за тот вечер в ресторане? Но у меня ничего не было – ни со Смуглянкой, ни с кем бы то ни было другим! Не было! А она? Молчит, потому что нечего сказать? Солгала, да? Солгала?

– Иди ложись. Я скоро…

Еще ничего не решив, я стал натягивать куртку. Дашка вопросительно вскинула брови.

– Уезжаю, – пробормотал я сквозь зубы. – Позвонили. Случилось что-то, какое-то ЧП. Надо ехать. Не жди, переночую в районе.

– Может, не надо? Может, обойдутся сегодня без тебя? – спросила она, и мне почудились в ее голосе едва сдерживаемые слезы. – Останься, Женя!

Она никогда не просила так – робко, почти униженно. Но мне было не до ее просьб и слез – душила злоба: солгала, солгала! И я подумал про себя: «Плачешь? Значит, виновата! Ну и оставайся со своими слезами!»

– Не уходи. Нам надо поговорить, – пролепетала жена мне вдогонку.

– Потом! – злопамятно отрезал я, покривился, молча дернул плечом и, почему-то опасаясь встретиться с Дашкой взглядом, вышел из дома и закрыл за собой дверь.

«Никогда не чувствуй себя в безопасности рядом с женщиной, которую любишь». Когда-то удивила эта фраза – не этим «никогда не чувствуй себя в безопасности», а тем, что «рядом с женщиной, которую любишь». Как это возможно – любить и опасаться? Теперь подумал: верно, черт подери! Некий Леопольд фон Захер-Мазох понимал что-то такое в женщинах…

Я ехал ночной вселенной и твердил про себя: вот и опасность, – и что теперь? Неужели Дашка поддалась? Оступилась, сломалась? Или это жило в ней до срока и вот прорвало? А раз так, значит, никому нельзя верить – ни в чем, никогда. Но в таком случае, зачем быть вместе? Проще и надежнее – без иллюзий: встретились, насладились и расползлись по норам. Ни ревности, ни упреков, ни этой горечи, как если бы глотнул уксуса, а запить нечем. Тогда и клясться не надо – «ни с кем другим, никогда» – и лгать не надо, и предавать. Живи, как живут коты и собаки – у них ни любви, ни ревности, только обнюхивания и случки.

Я ехал ночной вселенной, но ехал как бы в пустоте – только кромешная мгла и свет фар впереди, но свет этот вел неведомо куда. Уводил от Даши?

И не только вокруг – во мне самом ширилась такая же кромешная мгла, ширилась и давила, – и это были горечь и злоба, потерянность и отчаяние, непоправимость и обрушение всех опор в жизни. «Ни с кем другим, никогда» – вот, оказывается, в чем заключалась моя внутренняя сила, и что бы со мной ни случилось, какие бы удары не приготовляла судьба, я подспудно верил – моя спина надежно защищена этим «ни с кем другим, никогда». Оказалось – напрасно верил. И что дальше? Что?

Каждый осужден на казнь и ожидает своей участи. Казнь – это смерть, но, выходит, есть и казнь до казни, когда предательство любимого человека обрушивает твой мир. Но почему предательство? Ведь ничего еще не ясно – пока налицо только сегодняшняя ложь. Но если окажется, что она и раньше лгала, и если за этой ложью откроется еще что-то… Если откроется… Тогда брошу ее! Пусть живет, как хочет, с кем хочет! Уйду, соберу вещи и уйду! А дом, сад, орех? Черт с ними, и в них не будет для меня смысла! И не потому, что изменила, как многие это делают, а потому, что всегда считал ее лучше, чище, честнее себя, потому что это была Даша, и она просто не могла лгать, не могла – и все тут! Всегда думал: человек я так себе, не вполне честный и искренний, но когда эта женщина, моя жена, со мной рядом, я стыжусь себя такого. Чего стыдиться теперь?

Это предательство не просто меня, это предательство всего, что во мне, моего мира. Как будешь жить в моем доме, если уйду? Ходить по комнатам, в которых я вырос, касаться наших с тобой вещей, думать обо мне, в то время как из всех щелей станет вылезать главная суть – предательство?!

«Ни с кем другим, никогда!..»

А может, это все-таки примитивная ревность, которая делает человека слепоглухонемым, подозрительным, глупым? Может, и я смешон и глуп со своей ревностью, а повод подозревать Дашу высосан из пальца? Но думается, все несколько иначе. Ревность давно оболгана – как людьми недалекими, так и умными, но беспринципными и похотливыми: мол, унижает человеческое достоинство, мол, любящий должен не просто доверять – слепо верить, и еще много чего наговорено этими «моралистами». Как будто не существует ни искушений, ни соблазнов, не случаются повсеместно романы на стороне, не воспитывают чужих детей обманутые мужья и «вечная любовь» зачастую не оборачивается пустышкой. А ревность, она заставляет оставаться настороже, если только пробуждается вовремя. Она делает ревнивца зорким, способным воссоздать целостную картину из незначительных на первый взгляд мелочей, пробуждает интуицию, проницательность, чуткость к недоговоренностям и обмолвкам, к фальшивой интонации и искусной лжи.

Ты погляди, целая теория выстроилась! А за теорией, за этим «ни с кем другим, никогда» – нашептывания Яго, потерянный платок, – и зеленоглазое чудовище тотчас выползает на свет. Чего не выползать? Такова жизнь, и если даже Дашка оступилась, случайно или осознанно, случайно или осознанно, – что говорить об иных и прочих?..

Осознанно?!.

Тут я сообразил, что придумал Дашку, что не знаю, какая она на самом деле. Когда-то она любила меня. Но время не только лечит, оно излечивает, в первую очередь от юношеских мечтаний, представлений о единственном и неповторимом. Или о единственной и неповторимой. А дальше являет себя обычная жизнь, мечты улетучиваются, и мы остаемся один на один с самими собой – вставшими на обе ноги, избавившимися от шерсти, но такими же человекообразными обезьянами, у которых несколько простых, жизненно-важных инстинктов заменяют кратковременные душевные порывы. Тогда-то и случаются первые срывы…