«Торжестве земледелия» — первые из многочисленных похорон, ведущих к исчезновению смерти навсегда. По существу, соха — эмблема старой ведьмы Смерти, «длинноногой и сухой» (227): как и «смерть», она женского рода — кума и родственница Кащея Бессмертного. Coxa-смерть к тому же помещена в центр своеобразной Голгофы; так, вместо венков и цветов крестьяне кладут на ее могилу мотыги, лопаты и прочие «орудия пыток», которые по мере роста их числа приобретают сходство с «грудой черепов» (226), как на картине В. В. Верещагина «Апофеоз войны». В самом деле, старая ведьма-соха истязала множество поколений крестьян и, подобно самодуру-Кащею народных сказок, убеждена в своей вечной власти над человечеством. Соха не сомневается, что «частной собственности бог» скачет на ее брюхе «под веселый хохот блох» (227), то есть что капитализм никуда и никогда не исчезнет. А это значит, что человечеству суждено навсегда оставаться в рабской зависимости от нее и ее царства непроизводительного труда. Соха убеждена, что блохи, которые «насквозь съедают» крестьянских детей (209) и радостно скачут на ее брюхе, никогда не исчезнут, что паразиты неискоренимы и деревня навсегда останется «хлевом». Подобно Кащею, соха полагает, что никто никогда не отыщет, где спрятана ее «жизнь», и торжественно объявляет, что «не даст свои кости трактору» — машине, олицетворяющей прогресс (227).

Но она напрасно хорохорится и в конце концов вынуждена смириться со своей кончиной. Сравнивая соху с «ветхим гадом» (228), сельчане заставляют ее понять, что, как бы долго ни длилось ее существование (еще богатырь Святогор молчаливо и покорно шел за сохой; 229), она все же не более чем временное явление и ее существованию пришел конец. «Полуоткрытая могила» принимает старую ведьму, бормочущую «свои последние слова» (228). Когда-нибудь могила примет и старую каргу Смерть, как предсказывал В. Хлебников, чье присутствие ощущается на протяжении всей поэмы Заболоцкого и которого в главе «Страдания животных» упоминает бык (214–215). Автор «Ладомира» (1920) и «Досок судьбы» (1923) предвидел «смерть смерти», и его пророчество осуществляется сейчас. Поэтому животные и растения «читают стройными глазами» его «домыслы» (214).

Федоров часто отмечал, что прогресс техники и знание о новых изобретениях, облегчающих труд, миновали деревню, и предлагал исправить эту несправедливость массовым перенесением — «переводом» — городской техники и технологии в сельскую местность. Эту задачу, как мы уже отмечали, должна будет осуществить армия, представленная в деревнях «военными инструкторами». Философ придавал этому акту «перевода» научного знания и техники огромное значение, приравнивая его к празднованию Пасхи или самому воскрешению.

В «Торжестве земледелия» этот приближающий воскрешение перевод стал реальностью. «Бронзовый трактор» (позитивный антипод Медного всадника?) въезжает в деревню, управляемый водителем, который понимает, что «начинается новый век» «с новым солнцем и травой» (227), или с библейским новым небом и новой землей. Тракторист и его могучая машина появляются в деревне как раз вовремя, чтобы можно было окончательно распрощаться со старой сохой, подтверждая тем самым, что «торжество земледелия» — это, по существу, похороны смерти и триумф воскрешения с помощью труда, руководимого наукой. Вполне вероятно, что трактор построен на том самом Путиловском заводе, название которого упоминается в стихотворении «Черкешенка», как гарантия того, что страдание обездоленных останется в прошлом. Возможно, Заболоцкий знал, что «красно-путиловскому трактору настойчиво прокладывали путь на поля, где… он сыграл огромную роль в коллективизации сельского хозяйства» [Синельников 1984: 299].

Так или иначе, Солдат, «военный инструктор» и деревенский просветитель, говорит о тракторе чрезвычайно почтительно, называя его «владыкой рукопашной борьбы с природою» (225–226), и все понимают, что «чугунная морда» трактора «прорезает века» (226). Трактор освобождает человека от труда в поте лица, и прочие проклятия, произнесенные у врат Эдема, в должное время тоже утратят силу.

Не все осуществится скоро. Достижение бессмертия — дело отнюдь не сегодняшнего дня. Ныне самая насущная задача, которую предстоит решить с помощью полученной от города техники, — поднять урожайность. Применение трактора позволит добиться урожаев «невиданного овса» (227). Край унылой бедности должен превратиться в землю сказочного изобилия. Как в новом Эдеме Чернышевского в эпилоге романа «Что делать?», и здесь потекут «реки молока и меда». Однако изобилие — лишь материальная основа для развития наук, и прежде всего науки о земле, которую Писарев называл геогнозией. Изучая кладбищенскую землю, эта наука будет анализировать ее химический состав с разными целями, включая и цель воскрешения. Отыскивая в «могилах отцов» [НФ 2: 48] ответ на загадку смерти, новая наука о земле в конце концов позволит человечеству «извлекать из глубоких слоев прах предков» [НФ 2: 273]. Когда «наука применяется в земледелии, она неизбежно трансформируется в воскрешение», утверждает Федоров [НФ 1: 421], и эта мысль пронизывает «Торжество земледелия». Даже полное рассеивание мельчайших молекул тела, может быть, перестанет служить серьезным препятствием для реконструкции мертвых с помощью науки геогнозии [НФ 2: 273]. Старому быку не придется бояться, что никто не найдет следы его тела, брошенного в общую яму на коровьем кладбище.

Дело — общее для всех, и все должны принять в нем участие; в деревне «Торжества земледелия» это как будто хорошо понимают. Расставаясь с «глупым прошлым («древности козлом», 227), не только мужики принимают участие в новой жизни, но и «смеющиеся крестьянки», которые производят молочные продукты при помощи находящегося в коллективной собственности сепаратора. Даже многострадальные животные участвуют в общей жизни — так, «один старик» объясняет «философию собаке», в то время как ветеринар щупает у коровы «худые кости ног», чтобы она была в добром здравии. Чувство общности со всеми созданиями и стихиями природы настолько пронизывает деревенскую жизнь послекулацкого, тракторного времени, что даже «огонь с металлом говорит» (229). Все существуют как части единой субстанции, всех и вся омывает поток жизни — поток растущей сознательности. Если бы в этот момент освобождения и торжествующей радости Землю можно было взвесить (как предлагал Горький в беседе с Блоком), она, наверное, оказалась бы значительно легче, чем в дни, предшествовавшие коллективизации, когда еще царствовал «свинцовый идол» гнетущей необходимости. Однако все это лишь начало: деревня пока произносит только букву «А» в азбуке преобразования (226). Новый мир только что народился: он еще «младенец» (226), но непохожий на «младенцев», населявших мир «Столбцов». В новой деревне небо — цвета незабудок: под его покровом и защитой происходит процесс подлинных преобразований, который уже нельзя остановить.

Истинное божество

Хотя изображенных в поэме крестьян вряд ли можно назвать богоподобными, они вполне могут стать полноценной частью того народа, который преобразил мир, создав первое социалистическое государство. Это явствует из «откровения» Солдата, о котором он рассказывает сельским жителям