Бежать! Бежать!

Я сорвался с койки, встал.

Замутилось всё перед глазами, поплыло, и я свалился на койку.

Надо же. Ослаб от вечной лёжки, как доходяга цьшлок. И до двери своим ходом не доплыву?

Это меняло дело.

И потом…

Ну, сбегу домой, благополучно сломаю. Везти-то всё равно опять сюда. Зачем эти прохлаждения туда-сюда? Разве тут не найдётся охотников своротить ногу? И меньшими обойдусь потерями.

Мимо пробегал стакашка. Чем не костолом?

Я заискивающе заулыбался.

Он сурово наклонился. Отбубнил:

— Гад Чече! Не пускает до хаты. Я сам не свой. Вчера посулил, а сегодня отмашку. Хренов лекарёк!.. А кр-руто ты ему натёр носяру перцем!

И юркнул в палату наискосок. Я и не успел заварить с ним разговор.

— Растуды твои качели! — уже из распахнутой палаты гневался стакашкин басок. — Доложили: сбегали в мавзолей,[188] Вера Михална[189] уже пожаловали-с! Дома стол готовят, а я на выпиванто не явись! Прогул запишут! Это надо? Я в жизни ни одного прогула не имел. Дисциплину я уважаю.

В ответ мужик под капельницей насторожённо пожаловался ему:

— Что-то, едрёна Матрёна, сердце бьётся.

— А не будет биться, на погост отнесут.

— Иди ты!

— У тебя там родственников нету? Больше тебя в домино брать играть не будем. Поиграл вчера — сегодня ты уже почти готовченко.[190] Под капельницу лёг! Будем брать только болельщиком.

— Ну да. Меня, — стрельнул на капельницу, — в космос готовят! Только… На одну вспрыгну — без вопросов. На вторую — одышка звоночек подаёт! А на третью и нет уже пару моего…

— Отпетый космонавт! А всё тут со стонами морочишь врачу голову… Я ж спротни тебя совсе-ем зеленец! А не хватает твердыни у мятого петушка и на одну курочку…

— Ты-то про какой интерес молотишь?

— А у мужиков один в жизни интерес. Бабец!

— Ишь ты, татаро-монголец, как высоко-о залетел!? А я-то толкую про ступенюшки… Ёперный театр! Охо-хо-хо… А туда же, в космонавты засобирался…

— Очень обязательно! Та душа не жива, что по лекарям пошла.

— Да брось ты!

— Хоть брось, хоть подыми.

— Да я буду жить сто лет. Как чай!

— Эк по нахалке хапанул, хрен в авоське!

— Никакого лишку. Какие мои лета? Вьюнец! Вон в Древнем Риме до пяти десятков считали юнцами, а лише в пятьдесят мужиками. Извини, я только вхожу в мужескую силу.

— Ну если так, входи, входи… Только далеко не заходи.

— За восемьдесят иль за сто не зайду. А семь своих десятков вырву. Положено наукой, отдай.

— Это какая наука тебе чё подложила?

— Ну, научно доказано, что человек наш живёт семьдесят лет.

— А-а… Ну ты приплюснутый. Нашёл, елы-палы, кому верить! Да наша наука кроме подлянки чё может подложить?

— Тебя в гранд-отель[191] уметут и фамилию не спросят! Потише на поворотах!

— Ну, лукавая служка. Она не говорит честно что есть. А говорит то, что барину надо. Что хошь научно оправдает в задний след, чего он сдуру ни наколбась. Вот стало хреново с продуктами. Накинули цены. Временно. То есть навеки. Запела и наука твоя: сахар вреден, масло коровье вредно, мясо вредно, чай — «яд гремучей змеи». Всё вредно! Это чтоб ты поменьше лопал. А то будешь толще того палтуса в шляпе. Помнишь, поэта оберегал?

— Ну как не помнить? Была тогда и папаха, не только пайко́вая[192] шляпа. После твоего пушкинского вопросца подсела папаха к тебе. Я был рядом, слыхал, как она грозилась тебе дурдомом. Хотела диагноз перепрофилировать да в психушку воткнуть, но пожалела. Потому что ты ей чем-то раньше подмаслил. Чем?

— А со смеха подпел на лекции, что мясо вредно… Наука, твоя хвалёнка, выдала, что мясо вредно. Кто её идеи понесёт теперько в народ? Вот такие богогневные папахи и таскают… То ли агитатор, то ли пропагандистик, то ли инструкторишка из райкома… Мотался по сёлам, выступал с лекциями о вреде мяса. Везде над ним смеялись и выгоняли. А райком требует: неси свет научной мысли в затемнённые массы. Просвещай! Вот он приехал к нам в совхозий. Выслушали его, молчат. Я и вякни: да, мясо вредно. Лекторок и обрадуйся. Поддержка из народа! «Дорогои! Иди на сцена, скажи своими словами!» Я вышел и сказал, да, товарищи, мясо вредное. Такое вредное, такое вредное!.. Зарезали мы кабана, я и слопай за раз с кило. На зорьке вскочил у меня мой вставай, проклятьем заклеймённый! То спал, спал падший ангел… А тут нате вам подарок из весёлой Африки! Трахометр! Эйфелева башня! Целый пик коммунизма! Он грубо поднял одеяло, сорвал его с ног, с боков. Я простыл и прихватил воспаление лёгких. Ну, разве после этого я скажу, что мясо полезно? Вре-едно! Очень вредно, товарищи!.. Оно и Чече чего на днях провещал? Товарищи, будем питать одной рыбой. В ней много фосфору!

— Неужели? — встрепенулся мужичок под капельницей. — Да на хрена мне его фосфор? Он мне нужен, как папе римскому значок ГТО. Мне мяса надо! Чтоб волосатый кукиш не только светился, но и колышком стоял! Царь-пушкой!

— Ишь, какой борзой стрекозёл! Под капельницей лежит, а все думушки его об палкинштрассе. Тоже мне выискался титан возрождения! Брось эти глупости, а то они тебя уронят. Забудь мясо, садись на овощи. Это папаха меня научил. Он стал мне тайным агентом. Всё подпитывает подпольной литературкой о вреде животной пищи… Понимаешь, мы вот тут смеёмся, а мне папаху жалко… Давненько я его знаю. Умный же мамонт! По-за собраниями, по-за трибуной — толковейший же человечища! Один на один калякаешь с ним — мужичара на ять! А как подошёл второй любитель-слушатель — враз меняется в лице, меняет разговор. Сразу кидается нести сахарную хренотень про коммунизм и дичь про вред мяса. Он уже агитатор, разъездной лекторий!

— А думаешь, делает это он от сладкой жизни? Это нам с тобой нечего терять кроме пустых желудков. А ему е-есть что терять… Потому он везде и всегда помнит, кто он.

— Японский городовой! И кто ж он? Да служка системы. Какую цидульку спустили ему сверху, ту песенку и будет на все лады выть эта поющая оглобля. Жаль, нету на нашу систему Везувия! Ведь от этой системы и вся дурь в державе. Ты думаешь, папаха это не понимает?

— Ещё ка-ак понимает! Но — скрывает! А брось скрывать — с директора слетит, с агитатора слетит. И куда прилетит? К пустому корытишку. А в день тричи надо почавкать. Да вкусней! Вот и задумаешься, и поведёшь