И столь же холодной и сдержанной она была по отношению к нему, когда наконец-то выздоровела и снова взялась хлопотать по дому. Филипп много раздумывал над словами, что услышал от нее давным-давно – до свадьбы. То были зловещие слова.

– Я не умею прощать. Порой мне кажется, что я не способна и забывать.

В общении с Сильвией Филипп проявлял деликатность и смиренность. Но ничто не могло проломить ее броню безучастности. А ведь он знал, что по натуре она совсем другая – неистовая, темпераментная. О, как же расшевелить ее, встряхнуть, пусть даже ее ответная реакция – действия или слова – стала бы выражением гнева? Потом он попытался разжечь в себе гнев на нее; порой сознательно, умышленно был к ней несправедлив в надежде, что она станет защищаться, упрекнет его в неприязненности. Но казалось, он лишь растаптывал всякие зачатки любви, что она когда-либо чувствовала к нему.

Если б кто-то знал, что происходит в семье, чья история еще не завершилась и даже не достигла точки распада, их сердца прониклись бы жалостью к несчастному, который подолгу томился под дверью комнаты, где его жена агукала и ворковала с малышкой, иногда смеялась ей в ответ или со всем терпением любви увещевала раздражительную старую женщину. Они посочувствовали бы бедолаге, который жаждал ласки, что в обилии расточалась неразумному младенцу, и тайком подслушивал отголоски того, что должно бы принадлежать ему.

И на что тут можно жаловаться? Не на что. Все, что обязана делать жена, она делала; только вот любовь, по-видимому, ушла, а в таких случаях жалобами и упреками сердечной склонности не вернуть. Так рассуждают посторонние, точно знающие, каков будет результат, еще до окончания эксперимента. Но в этом вопросе Филипп не способен был рассуждать здраво или внимать доводам рассудка, он высказывал Сильвии жалобы и упреки. Она мало что говорила в ответ, но ему казалось, что в глазах ее он читает однажды сказанные слова:

– Я не умею прощать. Порой мне кажется, что я не способна и забывать.

Как бы то ни было – и это обычное явление, установленный факт, – что в жизни даже самых нежных и преданных мужчин в самые знаменательные периоды находится место для мыслей и страстей, не связанных с любовью. Даже самые примерные семьянины глубоко прячут свои чувства, не позволяя любовным переживаниям влиять на ход их повседневного существования. И Филиппа на протяжении всего этого времени также занимали мысли и дела, не имевшие отношения к жене.

Примерно в эту пору скончался дядя его матери, «государственный деятель» из Камберленда, о котором Филипп мало что знал. Тот оставил в наследство своему внучатому племяннику, с которым он знаком не был, четыреста – пятьсот фунтов стерлингов, что сразу же значительно укрепило его финансовые позиции в бизнесе. У Филиппа появились новые честолюбивые устремления – скромные амбиции, какие и приличествовало иметь приказчику из провинциального городка шестьдесят – семьдесят лет назад. Он всегда ставил своей целью завоевать признание окружающих, а сейчас, пожалуй, еще более истово добивался репутации уважаемого члена общества, чтобы, в некотором роде, отвлечься от горестных разочарований, преследовавших его в личной жизни. Филиппа выбрали помощником церковного старосты, что немало потешило его самолюбие, и, претендуя на более высокую должность, церковного старосты, по воскресеньям он дважды в день посещал церковь. Филипп был достаточно религиозен и сумел убедить себя, что им движут отнюдь не мирские мотивы: в церковь он ходит, искренне полагал Хепберн, потому что всякий человек обязан присутствовать на богослужениях всякий раз, когда они проводятся. Однако неизвестно, стал бы Филипп, как и многие другие, посещать церковные службы столь же регулярно, если б оказался в таком месте, где его никто не знает. Впрочем, это не наше дело. Факт остается фактом: он исправно ходил в церковь и требовал, чтобы жена сопровождала его к свежевыкрашенной скамье за перегородкой, на дверце которой была прикреплена табличка с его именем, где он сидел на виду у священника и всех прихожан.

Сильвия ревностной прихожанкой никогда не слыла и посещение церкви расценивала как тягостную обязанность, от которой по возможности старалась увильнуть. В девичестве вместе с родителями она раз в год непременно ходила в церковь прихода, на территории которого находился Хейтерсбэнк: в понедельник, следующий за воскресеньем, что наступало после дня католического святого[105], в честь которого была построена церковь, служили всенощную и устраивали большой праздник; и в воскресенье в церковь стекался народ со всей округи. Также в течение года Сильвия, бывало, сопровождала одного из родителей на вечернюю службу в церкви Скарби-Мурсайд – обычно, если сено было уже убрано, а жать пшеницу время еще не подошло, или коровы не давали молока и вечерней дойки не предвиделось. В ту пору священники сельских приходов в большинстве своем особо не усердствовали и не слишком интересовались, почему богослужения посещает мало народу.

Теперь, когда она стала замужней женщиной, эти еженедельные походы в церковь, к которым понуждал ее Филипп, Сильвия воспринимала как бремя, маленькое неудобство, неотделимое от респектабельности и материального благополучия ее нынешней жизни. Ее натуре больше импонировали «корка хлеба и свобода»[106], нежели обилие земных благ, ради которых она должна была втискивать себя в рамки всевозможных ограничений. Филипп также настаивал, чтобы служанка, которую он нанял ухаживать за новорожденной, пока жена его болела, должна сама гулять с девочкой. На словах Сильвия ему не перечила, но постоянно противилась этому его желанию в мыслях и поступках. Теперь, окрепнув, она часто подумывала о том, что предпочла бы и вовсе обойтись без няни, которой она на самом деле побаивалась. Конечно, в этом были и свои плюсы. При наличии няни Сильвия не была сутки напролет привязана к ребенку и имела возможность уделять время заботам о матери. Правда, Белл ни от кого не требовала к себе особого внимания: ей легко было угодить; даже в состоянии старческого слабоумия она была непривередлива и аккуратна, оставаясь скромной и воздержанной в своих привычках и теперь, когда разум, некогда сформировавший эти привычки, был утрачен. Она с удовольствием наблюдала за малышкой, любила повозиться с ней, но недолго, потому что ее постоянно клонило в сон.

И Сильвия, несмотря на наличие няни, всеми правдами и неправдами старалась больше времени проводить с дочерью. Более того, она брала ее на руки и, прижимая к теплой груди, ласково баюкая, уходила вместе с ней на приволье пустынного морского берега на западной стороне города, где скалы были не столь высоки и в периоды отлива обнажалось огромное пространство, покрытое песком и галькой.

Здесь она чувствовала себя счастливой. Бодрящий бриз возвращал прежний румянец ее щекам, возрождал прежнюю жизнерадостность. Здесь она легко и свободно болтала милые глупости малышке. Здесь дочка принадлежала ей одной: не нужно было делить ее ни с отцом, ни с нянькой, которая подвергала сомнению любые действия Сильвии. Она пела своей крошке, подбрасывала ее, а та агукала и смеялась в ответ. И когда обе уставали, Сильвия садилась на обломок камня и устремляла взгляд на волны, на гребнях которых искрилось солнце. Они накатывали и отступали, снова и снова, как накатывали и отступали всегда, сколько она себя помнила, – как и тогда, когда она гуляла по берегу с Кинрэйдом. Те жестокие волны, не внемлющие словам счастливых влюбленных, что они говорят друг другу у моря, унесли ее сердечного друга, навсегда похоронили в пучине. На этом мысль ее прерывалась каждый раз, когда она сидела и смотрела на водную ширь. Потому что дальше, она знала, возникал вопрос, который она не смела, не должна была задавать себе. Он утонул; не может быть, чтобы он был жив, ведь разве она теперь не жена Филиппа? Потом в голове звучал упрек Филиппа, который она никогда не забывала – просто прятала его в дальнем уголке сознания: «Что ты за женщина такая? У тебя есть муж, а ты грезишь о другом». Вспоминая эти слова – немилосердные, невольно спровоцированные, – она содрогалась, словно в ее живое теплое тело вонзили холодную сталь. Она старалась о них не думать, ибо они слишком остро ассоциировались с физической болью, но помнила их всегда. За эти счастливые бесцельные прогулки с дочкой Сильвия расплачивалась депрессией, которая неизменно охватывала ее, стоило ей снова переступить порог сумрачного, тесного для нее жилища, которое она теперь называла своим домом, где всего было в достатке. Но как раз это ее и угнетало. Муж, видя, что она бледна и утомлена, досадовал и порой бранил ее за то, что она утруждает себя заботами о ребенке, что, на его взгляд, делать ей вовсе незачем. Но сама Сильвия знала, что причина ее усталости не в этом. Вскоре он выяснял, что во время прогулок ее стопы всегда обращены в одну сторону – к морю, и начинал ревновать ее к бездушной водной шири. Не потому ли, что море в ее представлении неразрывно связано с Кинрэйдом? Почему она так упорно в любую погоду, в ветер и холод, устремляется на берег моря, да еще тот, что лежит в западной стороне? Ведь оттуда, если пройти подальше, она оказалась бы у входа в Хейтерсбэнкскую балку, в том самом месте, где она рассталась с Кинрэйдом. Подобные мысли еще долго донимали Филиппа после того, как она сообщала ему, где гуляла. Но он никогда не давал ей категорично понять, что не одобряет ее прогулок к морю, иначе она подчинилась бы ему, как подчинялась во всем остальном. Ибо Сильвия взяла себе за правило быть абсолютно покорной мужу – покорной тому, кто с радостью исполнял бы ее малейшие желания, если б она их изъявляла! Сильвия не догадывалась, что то место на берегу, которого она инстинктивно избегала, памятуя о своем супружеском долге, а также потому, что оно вызывало острую душевную боль, у Филиппа тоже ассоциировалось с неприятными воспоминаниями.