Она скучала по вольным просторам, по огромному небесному своду над бескрайними полями; она восставала против необходимости «наряжаться» (как она выражалась), перед тем как выйти из дома, хотя понимала, что иначе нельзя, ибо стоит ступить за порог, и ты оказываешься на многолюдной улице.

Возможно, некогда Филипп был прав, когда рассчитывал завоевать Сильвию материальными благами; но ее прежние тщеславные желания выжгло раскаленное железо мучительных страданий. Однако присущая ей страстность никуда не делась – просто приглушилась, затаилась. В жизни Сильвии наступил такой период, когда она почти ко всему оставалась равнодушна, утратила способность надеяться или бояться. Она пребывала во временном оцепенении, и былую горячность в ней пробуждали только несправедливость и гнет гибели отца, а также все, что касалось матери.

По отношению к Филиппу ее поведение отличала флегматичность на грани инертности. Он многое бы отдал за ее былые вспышки раздражения, былую вздорность, ибо эти пусть и не самые добродетельные свойства ее характера в его представлении являлись неотъемлемой частью прежней Сильвии. Раз или два ее смиренность вызвала у него чуть ли не досаду. Ему очень хотелось, чтобы она проявляла свою волю – тогда, возможно, он мог бы исполнить ее и доставить жене удовольствие. В действительности по ночам он редко засыпал без того, чтобы не запланировать на следующий день какой-нибудь пустячок, который, как ему казалось, должен понравиться Сильвии; а пробуждаясь на рассвете, спешил удостовериться, что она и впрямь спит рядом с ним и ему не пригрезилось, что он называет ее «женой».

Филипп сознавал, что ее чувства к нему несопоставимы с теми, какие он испытывает к ней, но он был несказанно счастлив, что ему дозволено любить и лелеять ее. И с бесконечным упорством, являющимся отличительной чертой его натуры, он продолжал завоевывать любовь Сильвии, хотя многие другие на его месте давно бы прекратили утруждать себя и, удовольствовавшись малым, нашли новое увлечение. И все это время его тревожил один сон, который неизменно снился ему, если он переутомился за день или недомогал. На первом году супружества этот сон часто его навещал – может быть, восемь-девять раз; и видел он всегда одно и то же: возвращение Кинрэйда. Во сне Кинрэйд являлся ему живым и здоровым, хотя в часы бодрствования Филипп убеждал себя – и вполне успешно, – что его соперник, по всем законам вероятности, должен быть мертв. По пробуждении от этого кошмарного забытья, из которого он с трудом вырывался, лихорадочно отбиваясь и сопротивляясь, Филипп никогда не помнил точной последовательности событий. Обычно, очнувшись, он обнаруживал, что сидит в постели с бешено колотящимся сердцем, и ему кажется, что Кинрэйд где-то рядом, прячется в темноте. Иногда Сильвия, разбуженная его метаниями, спрашивала, что его напугало, – как и многие представители ее класса, жившие в ту пору, она верила в пророческую силу снов, – но Филипп никогда не давал ей правдивого ответа.

В общем – хоть он в том себе и не признавался, – долгожданное счастье оказалось не столь сладостным и идеальным, как он о том мечтал. Многие чувствуют то же самое на первом году семейной жизни, но не все продолжают терпеливо и преданно добиваться любви своей второй половины и хранить ей верность – это дано не каждому.

После их свадьбы Кестер не показывался молодоженам на глаза, а времени с тех пор прошло немало. По случайным обмолвкам Сильвии Филипп понял, что она это заметила и огорчена. И, когда у него в следующий раз выдалось свободное время, он счел своим долгом отправиться в Хейтерсбэнк (не поставив в известность жену) и разыскать Кестера.

Как же все изменилось на ферме! Дом заново побелили, крышу перестелили свежей соломой, прилежащие к жилищу зеленые пустоши вспахали. Пышную герань с окна убрали, а само окно занавесили шторой плотной вязки. Перед домом играли дети, на крылечке лежала собака, бросившаяся к Филиппу, как только он приблизился к входной двери. Здесь все было непривычно, но еще больше его поразило появление Кестера в этой абсолютно новой обстановке!

Тот встретил Филиппа нелюбезно, и ему пришлось мириться с ворчанием и брюзгливостью Кестера, пока старик, уступив уговорам гостя, не пообещал, что выберется в Монксхейвен и навестит Сильвию в ее новом доме.

Правда, визит Кестера, когда он все же сдержал свое слово, оказался не очень удачным, – во всяком случае, тогда создалось именно такое впечатление, – хотя, пожалуй, его приход сломил лед отчужденности, которая с некоторых пор возникла в отношениях между ним и Сильвией. Старый слуга смешался, увидев ее в чужом доме. Он стоял, приглаживая волосы, и украдкой озирался по сторонам, вместо того чтобы сесть на стул, который услужливо поднесла ему Сильвия.

А она, заметив, что он тушуется, заразилась его неловкостью, вызванной разницей в их нынешнем положении, и жалобно расплакалась.

– О, Кестер! Кестер! Расскажи мне про Хейтерсбэнк! – сквозь слезы попросила Сильвия. – Там осталось все так же, как было при папе?

– Я бы не сказал, – отвечал Кестер, радуясь, что нашлась тема для разговора. – Старое пастбище распахали, подготовили под картофель. Хиггинсы… они скот не очень жалуют. Видать, пшеницу посадят на следующий год, я так думаю. С чего только аренду потом платить будут? Они же не здешние, вот ничего и не соображают.

И они продолжали обсуждать дела на ферме, вспоминали прежние дни, пока к ним не присоединилась Белл Робсон, которая, отдохнув после обеда, медленно спустилась в гостиную. С появлением старой женщины разговор приобрел рваный ритм, ибо Кестер с Сильвией отчаянно старались внимать ее несвязным речам и отвечать на ее невразумительные вопросы. В итоге Кестер вскоре собрался уходить и попрощался с ними в неестественной церемонно-почтительной манере, какую демонстрировал вначале.

Но Сильвия бросилась за ним, остановила его у двери:

– Кестер, как же так? Уходишь, а ничего не поел, не выпил. Так не пойдет. Ну-ка возвращайся, отведай вина и пирога.

Кестер стоял у выхода, чуть сконфуженный, но довольный, а Сильвия, молодая гостеприимная хозяйка, засуетилась, доставая из углового буфета графин с вином и бокал, а также торопливо отрезая солидный кусок пирога, который она сунула ему в руку, невзирая на его протесты. Она доверху наполнила бокал вином, без которого Кестер предпочел бы обойтись, ибо он слишком хорошо знал, что по обычаю, прежде чем вкусить угощения, он обязан исполнить ритуал: в торжественной форме пожелать хозяйке здоровья и счастья. Старый работник побагровел от смущения, едва заметно улыбнулся и, держа в одной руке пирог, в другой – вино, напыщенно произнес:

– Долгих лет вам,

Много счастия,

Плодитеся и размножайтеся!

И затем он продолжал:

– Этот стих я в молодости выучил. Но я много что хотел бы сказать – никаких стихов не хватит. Только я не могу. Священника бы уморил, если б стал рассказывать, что у меня на душе лежит. Это как гора состриженной шерсти: ценность огромная, да только прежде, чем в ход ее пустить, почистить ее нужно, вычесать, спрясть. Вот и я также: если б был мастер говорить, многое мог бы сказать, да вот беда, язык у меня плохо подвешен. Посему наберусь смелости и так тебе скажу: по-моему, ты молодец. У тебя дом полон мебели. – Кестер обвел взглядом комнату. – Еда есть, и одежды много всякой, по-видимому. И миссус в час испытаний не осталась без крыши над головой. И, может быть, муж тебе не самый плохой достался, как я раньше думал. Не постыжусь сказать, что, может быть, он лучше, чем я о нем думал. Так что я выпью за вас обоих. Здоровья вам, счастья и денег побольше, как говорится.