К счастью, Гоген, я и другие художники пока еще не вооружены митральезами и прочими крайне вредоносными военными приспособлениями. Я, например, твердо решил не иметь другого оружия, кроме моей кисти и моего пера.

Тем не менее Гоген в своем последнем письме громко требовал от меня вернуть «его маски и боевые перчатки», спрятанные в маленькой комнате моего желтого домика.

Я постараюсь поскорее вернуть ему почтой эти детские игрушки в надежде, что он никогда не вооружится чем-нибудь посерьезнее.

Физически он сильнее нас, и его страсти тоже должны быть сильнее. Затем, у него есть дети, его жена и дети живут в Дании, а он в то же время хочет отправиться на другой конец света – на Мартинику. Просто ужасно, сколько несовместимых желаний и потребностей должно рождаться в нем от этого. Я осмелился заверить его, что, если бы он вел себя спокойно с нами, работая здесь, в Арле, не теряя денег, а зарабатывая их, ибо ты занимался его картинами, жена непременно написала бы ему, одобрив его спокойную жизнь. Более того, он страдал, тяжело болел, и требовалось определить болезнь и лекарство. Здесь его боли прошли. На сегодня хватит.

Есть ли у тебя адрес Лаваля, друга Гогена? Можешь сказать Лавалю вот что: я очень удивлен, что его друг Гоген не взял, чтобы вручить ему, мой портрет, который я сделал для него. Я пошлю его тебе, и ты можешь отдать ему портрет. У меня есть еще один, новый, для тебя. Еще раз спасибо за письмо; прошу тебя, подумай о том, что это воистину невозможно – жить 13 дней на 23,50 фр., которые останутся у меня. Я постараюсь продержаться, получив еще 20 франков, которые ты вышлешь на той неделе.

Жму руку. Я еще раз перечитаю твое письмо и вскоре напишу о других делах.

739. Br. 1990: 743, CL: GAC VG/PG. Полю Гогену. Арль, понедельник, 21 января 1889

Дорогой друг Гоген,

спасибо за Ваше письмо. Оставшись один на борту моего желтого домика – впрочем, возможно, это мой долг, оставаться здесь до последнего, – я несколько раздосадован отъездом друзей.

Рулен переезжает в Марсель, он только что отбыл. Было очень трогательно видеть, как он проводил последние дни с маленькой Марсель, как он смешил ее и брал к себе на колени.

Переезд вынуждает его расстаться с семьей, и Вас не удивит, что у того, кого мы с Вами однажды вечером, не сговариваясь, окрестили «прохожим», оказалась тяжесть на сердце. Я был свидетелем этому и другим горестным вещам.

Когда он пел для своего ребенка, голос его приобретал странный тембр – что-то от голоса женщины, поющей колыбельную, или опечаленной кормилицы, – а потом в нем звучала медь, как во французском военном горне.

Сейчас я раскаиваюсь в том, что, может быть, я, так уговаривавший Вас остаться здесь и подождать развития событий, приводивший столько веских доводов в пользу этого, – сейчас я раскаиваюсь в том, что, может быть, ускорил Ваш отъезд, если только этот отъезд не замышлялся заранее?.. И может быть, мне стоило дать знать, что я имел право на то, чтобы меня честно держали в курсе всего[83].

Так или иначе, думаю, мы относимся друг к другу достаточно тепло, чтобы в случае надобности начать все заново, если нужда – увы, всегда подстерегающая нас, безденежных художников, – потребует этого.

В своем письме Вы говорили о моей картине, подсолнухах на желтом фоне, – о том, что Вам хотелось бы ее получить. Полагаю, Вы не слишком ошибаетесь в своем выборе: у Жаннена есть пион, у Квоста – штокроза, а я, первым из всех, присвоил подсолнух.

Полагаю, я начну возвращать все, что принадлежит Вам, прояснив, что после всего случившегося я намерен категорически отрицать Ваше право на данную картину. Но так как я одобряю Ваш умный выбор, я постараюсь написать вторую такую же картину, в точности похожую на первую. В этом случае все будет улажено раз и навсегда, по-дружески: как бы то ни было, Вы получите свою.

Сегодня я вновь занялся портретом г-жи Рулен, на котором, из-за несчастного случая со мной, остались недоделанными руки. Вот сочетание цветов: красные доходят до чистого оранжевого, еще более усиливаясь на коже – вплоть до хрома, переходя в розовый и сочетаясь с оливково-зеленым и поль-веронезом. Я еще не придумывал ничего лучшего, если говорить об импрессионистском сочетании цветов.

Думаю, если поместить эту картину в лодку рыбаков, пусть даже исландских, кому-нибудь сразу послышится напев колыбельной[84]. Ах, дорогой друг, сделать в живописи то же, что раньше сделали в музыке Берлиоз и Вагнер… искусство, утешающее надорванные сердца! До чего их немного – чувствующих это, как Вы и я!!!

Мой брат хорошо понимает Вас, он сказал, что Вы такой же несчастливец, как и я, – это говорит о том, что он понимает нас.

Я вышлю Вам Ваши вещи, но временами меня все еще охватывает слабость, и я не могу даже двинуть пальцем, чтобы вернуть их. Через несколько дней я соберусь с духом. Что до «масок и перчаток для фехтования» (как можно реже пользуйтесь менее невинными военными приспособлениями), они подождут. Я пишу Вам сейчас в полном спокойствии, но пока еще не смог упаковать все остальное.

Не знаю, как это назвать – мозговая или нервная горячка либо помешательство, – но мои мысли пускались в плавание по многим морям. Мне грезились даже голландский корабль-призрак, даже Орля[85], и я, кажется, пел, хотя обычно не пою: пел как раз старую песню кормилицы, думая о том, что говорилось в колыбельной, убаюкивавшей моряков, той, которую я пытался выразить через сочетание цветов, прежде чем заболел.

Не зная музыки Берлиоза. От всего сердца жму руку.

Буду очень рад, если Вы напишете мне вскорости. Прочли ли Вы наконец всего «Тартарена»? Южное воображение сближает, ведь так? И мы останемся друзьями навсегда.

Вы уже читали и перечитывали «Хижину дяди Тома» Бичер-Стоу? Возможно, она не так уж хорошо написана. Читали ли Вы «Жермини Ласерте»?[86]

741. Br. 1990: 744, CL: 573. Тео Ван Гогу. Арль, вторник, 22 января 1889

Дорогой Тео,

спасибо за твое письмо и за купюру в 50 фр., которая была в нем. До получения твоего письма – после 1-го – я, конечно, буду обеспечен. То, что вышло с этими деньгами, – полная случайность, недоразумение, за которое не отвечаем ни ты, ни я. Телеграфировать, как ты верно указываешь, я не мог из-за той же случайности, не зная, по-прежнему ли ты в Амстердаме или вернулся в Париж. Впрочем, это в прошлом, как и остальное, и еще раз доказывает, что беда не приходит одна. Вчера уехал Рулен (мое вчерашнее послание, конечно, ушло до получения твоего письма этим утром). Было очень трогательно видеть, как он проводит последний день с детьми, особенно с малышкой: он смешил ее, брал к себе на колени, пел для нее.