– Давай заново перекроем крышу! – предложила Руна, глядя на стены из дерева и глины. – Она сделана из хвороста, и ветер легко сдует ветки. Нужно покрыть крышу торфом.

Одинга с сомнением покачала головой. С нее было довольно того, что в деревне появились новые плуги, зазвучала чужая речь, а в доме у нее жил муж-северянин. Женщине не хотелось никаких других изменений, в том числе и крыши из торфа.

– Я и сама справлюсь! – настаивала Руна.

– Раздобыть торф не так просто. Это тяжелый труд, – напомнила ей Одинга.

– Неужели ты думаешь, что меня это испугает?

– Ну, слабой тебя не назовешь, – признала женщина. Так она впервые показала, что считает Руну непохожей на местных девиц.

У Руны уже отросли волосы, но фигура так и осталась мальчишеской – девушка была широкоплечей, с плоской грудью и сильными руками.

– У тебя сил в избытке, не то что у твоей подруги, – отметила Одинга. – Хорошо, что это ты родила дитя, а не она.

Руна изумленно уставилась на крестьянку. Ей и в голову не приходило, что Арвида могут принять за ее сына. Это ведь Гизела все еще страдала после родов. Но, с другой стороны, Руна все время нянчилась с Арвидом. Спорить с Одингой она не стала.

– Гизела… не обычная женщина, – неуверенно протянула она. – Она не простая крестьянская дочь, а…

Северянка запнулась – ей не хотелось открывать Одинге правду, но нужно было, чтобы та поняла, почему Гизела не могла тяжело работать.

Но, как оказалось, Одинга вовсе не упрекала девушку за лень.

– Я так и думала, – кивнула она. – Гизела не крестьянка, а монахиня, верно? Язычники разрушили многие монастыри, их не остановили даже каменные стены. – Впервые Одинга заговорила так, словно между двумя народами не всегда царил мир. – Некоторых служительниц Господа нашего даже обесчестили, – продолжила она, понизив голос. – Но об этом не принято говорить. Кое-кто из сестер вернулся к своим семьям, другие же до сих пор блуждают по землям северян, оставшись без крыши над головой. Правда, ходят слухи, что монастыри не останутся в руинах. Роллон их восстановит. – Ее глаза заблестели, как в тот момент, когда женщина рассказывала о вновь восстановленном порядке. – Он отдал земли церквям и епископствам. Неподалеку отсюда возвышается такой монастырь. Раньше мы с мужем раз в год ходили туда, чтобы получить благословение сестер. Потом всех монахинь разогнали и получать благословение стало не у кого. Ну а сейчас там опять живут сестры, но Альфру их благословение ни к чему. – И она пожала плечами, вернувшись к приготовлению сыра.

Закончив с работой, Руна решила обмерить крышу, чтобы понять, сколько ей понадобится торфа.

Открыв дверь, девушка охнула. Она ожидала увидеть Гизелу на лежанке, но, судя по всему, принцесса вышла помочиться, да так и не вернулась в дом. Дрожа всем телом, Гизела стояла перед ней.

– Что ты тут делаешь? Немедленно ложись под одеяло! Ты ведь заболеешь и умрешь! – накинулась на подругу Руна.

Но принцесса не послушалась.

– Ты можешь жить там, внутри, а я нет, – тихо сказала она.

– Конечно, и ты можешь! Все будет хорошо. Когда боль пройдет, когда ты выздоровеешь, когда вновь наступит весна… – произнесла северянка.

Гизела подняла руку, призывая подругу замолчать.

– Я слышала ваш разговор. – Она вдруг подалась вперед, приблизив лицо к уху Руны. – Арвид… Арвид должен знать, что он королевских кровей. Пообещай мне!

– О чем ты?

– Пообещай, что расскажешь ему, кем была его мать!

– Ты сама ему расскажешь. Ты…

Гизела вновь подняла руку, и в этом жесте было столько силы, что Руна не решилась ей возразить.

– На мне лохмотья, но я говорю на латыни, умею читать и писать. Если я скажу, что я монахиня, то сестры из этого монастыря меня примут.

Руна изумленно покачала головой.

– Но ты не одна из них!

– Это правда. – Принцесса грустно улыбнулась.

– Тогда почему ты хочешь там поселиться? Почему?

На этот раз Руну остановили слова Гизелы, а не ее жесты.

– Ты ведь позаботишься об Арвиде, правда? Ты о нем позаботишься? В каком-то смысле он скорее твой сын, чем мой.

В ее голосе звучала такая мольба, что Руна не могла с ней спорить. Северянка молча кивнула.

Они вместе вошли в дом. Гизела склонилась к Арвиду, но не стала брать ребенка на руки, а только провела ладонью по его голове и, отдернув пальцы, поднесла их к груди, словно пытаясь сохранить запах малыша, это бесценное сокровище.

– Я поступаю так не только ради себя, – сказала она. – В первую очередь я поступаю так ради него. Я стала для вас обузой, и, пока я буду рядом с тобой, тебе придется заботиться обо мне. О нас обоих. Без меня тебе будет легче. И ему тоже. – Гизела вздохнула. – Можешь назвать меня трусливой и слабой. Да, я не погибла после того, что сотворил Тир, и родила Арвида. Но это ты пробудила его к жизни, а не я.

В тот день, когда они пошли в монастырь, выпал первый снег. Их шаги по белым дорогам были легкими. Девушки ступали мягко, почти не оставляя следов. Пока монастырь не показался на горизонте, Руна шла впереди, затем они с Гизелой поменялись местами. Арвид остался у Одинги, и принцесса была рада, что уже попрощалась с ним.

Расставание с Руной было тихим, как и их шаги. Они больше не перемолвились и словом, только смотрели друг на друга, вспоминали все хорошее и плохое, что с ними приключилось. Они думали о холодных водах Эпта и моря, о первом разведенном в лесу костре, о жестком мясе и о рыбе с большим количеством костей, о сладких плодах, о темницах Руана и Лана, о пожаре, о Тире, о смерти, обо всех тех смертях, и о жизни, и о рождении Арвида, и о его первом крике.

А потом девушки обнялись. Руна и Гизела так часто прижимались друг к другу, когда им было холодно или страшно, но еще никогда они не обнимались. Теперь же их объятья были долгими и искренними, и, когда Гизела отстранилась, она поняла, что больше никого не сможет так обнять.

Гизела так и не заставила себя посмотреть Руне в глаза, она глядела на ее амулет. И только когда северянка отвернулась и пошла прочь по белому снегу, когда ее темная фигурка исчезла, растворилась в этой белизне, Гизела направилась к монастырю.

Все оказалось намного проще, чем она ожидала. Принцесса солгала о своем происхождении, но рассказала правду о своих умениях. Ей поверили. Ее руки свидетельствовали о том, что ей приходилось тяжело трудиться, но ее тело явно было не создано для крестьянской работы. Было видно, что ей суждено искупить первородный грех молчанием, постом и молитвой, а не трудом в поте лица своего.

Гизела сказала, что она монахиня из монастыря Сент-Аман в Руане, рассказала о том, что творилось в городе, когда его захватил Роллон, о том, как бежала оттуда и не решилась вернуться.