продолжал придерживаться версии двух Сталиных, метаморфозы вождя. С подачи Микояна рубежом метаморфозы стали считать убийство Кирова — 1 декабря 1934 года. Но мы уже знаем, что Сталин был вне критики уже в 1929 году, когда отмечал своё 50-летие. Славословия в адрес всенародно любимого лидера уже тогда лились рекой.

Четвёртое мнение (Молотов, Каганович, Ворошилов): «Доклад верный, но формулировки надо смягчить. Не было преступлений, были недостатки, ошибки и перегибы». Тут возразил Сабуров: ничего себе ошибки и перегибы, 688 тысяч расстрелянных! Это преступление, и точка.

Пятое мнение (Молотов): «А если всё вообще посыпется? Люди спросят: если Сталин преступник, то как быть с Лениным? С Марксом? И наконец, с нами? Получается, что мы не туда завели страну?»

Шестое мнение, самое оригинальное (Маленков): «А давайте вообще превратим поражение в победу, заявим, что испытываем чувство глубокой радости от того, что наши товарищи теперь оправданы и их добрые имена восстановлены». Маленкова никто не поддержал.

Молотов, Каганович и Ворошилов остались в меньшинстве, но на словах согласились с тем, что доклад, в том или ином виде, следует зачитать. Таким образом все они получали возможность обезопасить себя для будущего: да, мы были соучастниками злодеяний, но соучастниками невольными, мы многого не знали, работа НКВД была засекречена, Сталин манипулировал нами, Сталин держал нас в страхе, Сталин убивал наших братьев (Каганович), Сталин репрессировал наших жён (Молотов). Но теперь у нас на руках появились неопровержимые факты, и мы немедленно доводим эти факты до сведения партии, как честные люди и верные ленинцы.

Подытоживая разговор, Хрущёв выкинул козырного туза: напомнил, что у членов Президиума ЦК есть серьёзный оправдательный аргумент. Именно Президиум ЦК КПСС арестовал и осудил Берию, уже давно, два с половиной года назад, и тем самым расчистил путь к дальнейшим действиям. «Нам не стыдно! — твёрдо сказал Хрущёв и далее сформулировал с изумительным простодушием: — Мы работали со Сталиным, но это нас с ним не связывает». На том разошлись, взбудораженные.

Многоопытные аппаратчики Молотов, Каганович, Ворошилов и Маленков рассчитывали, попросту говоря, спустить дело на тормозах. Итоговый, финальный текст доклада мог быть кардинально переработан, формулировки смягчены, наиболее опасные места вырезаны. Действительно, достаточно было заменить слово «преступление» на слово «ошибка», чтобы во многом снять негативный эффект. Кроме того, доклад можно было вообще не раздавать делегатам съезда в печатном виде, а зачитать устно с трибуны и вдобавок на закрытом заседании, без участия прессы. О публикации доклада в печати, для сведения широких масс, вообще речи не шло.

А Хрущёв — он в тот день переиграл всех, кроме своего напарника Микояна.

В угаре яростного спора члены Президиума забыли обсудить ключевой вопрос: а кто же именно будет читать доклад?

В начале заседания 1-й зампред Совмина СССР Михаил Первухин не слишком уверенно внёс предложение, чтобы доклад зачитал его автор, то есть Поспелов, но тот наотрез отказался. Потом вопрос «зажевали». Однако Хрущёв понимал: важен не только сам доклад, но и докладчик. Именно докладчик определяет окончательный вариант текста и отвечает за него. Нельзя думать, что делегаты съезда были послушными болванами. Эти люди составляли элиту Коммунистической партии, почти все прошли войну, имели боевые награды, высшее образование, огромный опыт. Они могли потребовать ареста докладчика прямо в зале заседания.

Молотов зачитать доклад не мог, он оставался принципиальным сталинцем. Вдобавок его карьера уже катилась вниз.

По той же причине не мог быть докладчиком Маленков, потерявший пост премьер-министра.

Доклад мог зачитать Булганин, но он такого желания не проявил.

Аристов, Шверник, Первухин, Сабуров, Суслов — вошли в состав Президиума ЦК относительно недавно и критиковать Хозяина не могли, не имели достаточного политического веса.

Каганович (73 года) и Ворошилов (75 лет), давно уже считались отыгранными фигурами, их держали в Президиуме ЦК только потому, что к ним привык народ — не государственные деятели, а газетные «портреты», фольклорные персонажи, герои песен, поговорок и анекдотов.

Оставались двое: Хрущёв, лидер партии, и 60-летний Микоян, который мог в любой момент легко перейти в ветеранский статус и составить компанию Кагановичу и Ворошилову, но предпочёл продолжать драку за мир, который он создал.

Вдвоём с Хрущёвым они разработали ещё один невероятный финт.

Съезд стартовал.

На третий день работы съезда, 16 февраля, Микоян выступил с большим докладом и поверг делегатов в шок. Он раскритиковал теоретическое наследие Сталина, его классический «Краткий курс истории ВКП(б)», а также работу «Экономические проблемы социализма в СССР» — книги, обязательные к изучению во всех высших учебных заведениях страны. Речь его была большой, затрагивала и наметившиеся успехи во внешней политике, и долгожданный возврат к коллективным методам руководства, но делегатов поразили прежде всего резкие нападки на Сталина как на теоретика марксизма-ленинизма.

Выступление Микояна имело совершенно оглушительный резонанс. Даже его родной брат, авиаконструктор Артём Микоян, также делегат съезда, высказал претензии. Встревоженный, он приехал к Микояну домой и сообщил, что актив партии возмущён нападками на Сталина. На что старший брат ответил: «Они его боятся даже мёртвого». Прочие делегаты в основном были либо разозлены, либо оглушены и дезориентированы. Иностранные гости тоже проявили активность, глава парторганизации Компартии Чехословакии Теплице Гала Иозеф прислал в Президиум телеграмму: «Я не согласен с выступлением правого Микояна, которое является оскорблением светлой памяти Сталина». Более того, протест выразил Василий Сталин, сын вождя, друг старших сыновей Микояна, тогда он уже сидел во Владимирском централе (получил 8 лет). Василий сидел с комфортом: ежедневно читал газеты — и счёл своим долгом направить делегатам съезда письмо с выражением возмущения речью Микояна. В довершение всего поступила телеграмма из Мексики, от вдовы Троцкого Натальи Седовой-Троцкой: «Узнав о заявлениях на съезде относительно фальсификации истории революции и партии», она потребовала реабилитации и Льва Троцкого, и их сына Льва Седова.

Вероятнее всего, это была тщательно рассчитанная двухходовка Микояна и Хрущёва.

Микоян пошёл первым, вызвал огонь на себя. Публичная критика отца народов — пусть не для всех, а лишь для делегатов партийного съезда — прозвучала впервые за без малого три десятилетия. Многие просто не поняли, как такое возможно. Тех, кто помнил, как в 1928 году Троцкий и правые уклонисты критиковали Сталина, остались единицы, прочие — кто состарился, кто погиб на войне, кто сгинул в лагерях. То есть, если бы делегаты съезда потребовали наказать Микояна за возмутительные нападки на непогрешимого лидера, тогда Никита Хрущёв не стал бы зачитывать свой доклад, и история мира покатилась бы по другому руслу. Вот сегодня ты критикуешь Сталина с официальной высокой трибуны, а завтра твой собственный брат, гениальный инженер, упрекает тебя в ошибке, а через несколько дней сын Сталина и друг твоих сыновей присылает гневную записку аж из тюрьмы — этого разве мало, чтобы понять степень риска?

Нет никаких прямых