Вчера дядя Эммет принес домой щенка (это из той коробки, которую он на прошлой неделе подобрал на обочине дороги). Он сказал, что это, скорее всего, помесь лабрадора с английской гончей, но мне кажется, что в предках у нашего щенка была еще какая-то порода, потому что мех у него длинный и мягкий, как пух цыпленка, а хвост закручивается колечком. Раньше мы всегда держали собак, но это были обычные дворовые псы: они умели охотиться и охранять дом и могли сами запрыгнуть в кузов пикапа, но, откровенно говоря, ни на что другое они не годились. А вот по поводу этого щенка дядя Эммет сказал, что раз у нас в доме появился мальчик, нам нужно завести питомца, который бы рос одновременно с Томми и учил его самому важному в жизни.

Мне, как маме Томми, предоставили право выбрать для щенка кличку. У него были сильные лапы, доставшиеся ему от гончей, и крупная, как у лабрадора, голова, а его короткое упитанное тело покрывал длинный и мягкий пух, который, как я полагала, со временем потемнеет. Сейчас, однако, он был почти белым, поэтому я недолго думая нарекла щенка Снежком. Не оригинально, конечно, но имя ему шло, и это было главным.

Когда Снежка привели в дом, Томми сидел на полу и строил из кубиков башню. Щенок бросился к нему, разбросал кубики и опрокинул самого Томми. В первую секунду малыш удивился, но не испугался, а когда Снежок принялся вылизывать ему лицо – захихикал. Подружились они почти мгновенно, и я подумала, что дядя Эммет был прав: у каждого мальчишки в детстве обязательно должна быть собака.

Когда-то очень давно, – чуть не целую жизнь назад – Бутси часто повторяла, что я стану лучше понимать ее, когда сама стану матерью. Теперь я думала, что она тоже была права, хотя ей я в этом ни за что бы не призналась. С Томми Бутси обращается очень хорошо, да и терпения у нее побольше, чем у меня. Она единственная может уговорить его поесть или уложить спать без скандала. Иногда по ночам Томми просыпается с криком и зовет не меня – ее. Когда это случилось в первый раз, я, честно сказать, немного огорчилась – в конце концов, я ведь тоже люблю своего малыша! – но потом я поняла: я не просто свела их вместе, а сделала нечто большее. Самое главное – я нашла для Томми настоящую мать, которая даст ему то, чего никогда не смогу дать я. Что касалось Бутси, то и ей я подарила шанс стать для кого-то заботливой, любящей матерью – ведь быть матерью мне я ей так и не позволила. Возможно, кстати, именно это и имела в виду Бутси: мы, матери, всегда должны выбирать то, что лучше для нашего ребенка, пусть даже это разбивает наши собственные сердца.

Я люблю Томми, люблю даже сильнее, чем мне всегда казалось возможным любить другого человека, и все же мне иногда хочется выйти через парадное крыльцо и шагать прочь, не останавливаясь и не оглядываясь. Я завязала с наркотиками задолго до того, как родился мой сын, и все же мне часто не хватает того забытья, которое способен подарить мне один «косяк» с «травкой», не хватает той власти над прошлым, которую дают «колеса» или «кислота». Нет, я понимаю, что жизнь, которую я вела раньше, для ребенка совершенно не подходит, и все же… все же… С другой стороны, если я оставлю Томми здесь, у него будут и Бутси, и дядя Эммет, и Матильда, а теперь еще и Снежок. А еще у него будут смешной желтый дом, бескрайние хлопковые поля, мягкая постель, колыбельные песни каждую ночь и многое, многое другое. Конечно, мне будет больно расстаться с сыном, и все же я не могу не думать о Майкле и о тех вещах, которые я получу и которые мне помогут. Руки перестанут трястись, в голове перестанут бродить мысли о доме… Да, теперь я знаю твердо: со мной все будет в порядке, нужно только постараться забыть, как пылают закаты над хлопковыми полями и как смеется мой сын.

Аделаида Уокер Боден-Ричмонд. Индиэн Маунд, Миссисипи. Октябрь, 1925

Улицы в центре Индиэн Маунд были украшены бесчисленными снопами, вязанками плодов, гирляндами поздних цветов и выдолбленными тыквами со вставленными внутрь свечками. Так обычно отмечали в нашем городе ежегодный Праздник урожая. Основные сельскохозяйственные работы были завершены, и арендаторы-издольщики расставляли вдоль Мэйн-стрит лотки и павильоны, в которых продавались домашние пироги, караваи хлеба, сладкие наливки, фрукты, овощи и многое другое. Разглядывая все это великолепие, Джон говорил, что мне, наверное, тоже следовало поставить здесь собственный киоск и торговать плодами с моего огорода – я, мол, одним махом заткнула бы за пояс всех этих горе-фермеров, у которых и картошка-то не крупнее гороха, и помидоры – что твой виноград. Он, конечно, шутил, но мне все равно было приятно его слушать, потому что в этом году мои овощи действительно уродились просто на диво и были намного крупнее и вкуснее, чем у большинства продавцов.

Жаркое лето и сухая, пыльная осень остались далеко позади, дни стояли точно хрустальные, а голубые небеса дышали скорыми заморозками. По вечерам, когда на безоблачное небо всходила огромная луна, в садах или прямо на улицах зажигались костры, и фермеры пускались в пляс под музыку ударных и банджо. Я всегда любила осенние праздники – должно быть, потому, что они напоминали мне о тех временах, когда мои родители были вместе. Это было очень давно, еще до войны, но я хорошо помнила, как мы гуляли по празднично убранным улицам и как я сидела на плечах у отца, который держал за руку улыбающуюся маму.

Но в этом году Праздник урожая стал для меня особенным. После двух неудачных попыток я снова была в положении и уже проходила дольше, чем в прошлые разы. Тетя Луиза утверждала, что пройдет еще немало времени, прежде чем по мне будет что-нибудь заметно, но я все равно чувствовала, как начинает меняться мое тело.

Джон в эти дни был со мной особенно внимателен. Он старался никуда не отпускать меня одну, на каждой лестнице брал под руку и следил за тем, чтобы я поменьше ходила и вовремя ложилась спать. Я, конечно, говорила ему, что я еще не старуха и что я всего-то навсего жду ребенка, но его тревога была мне понятна. Я думаю, Джону хотелось стать отцом ничуть не меньше, чем мне хотелось стать матерью, тем более что первые две наши попытки оказались не слишком удачными. Правда, оба раза я проходила чуть меньше шести недель, но это не имело значения, потому что матерью я начинала ощущать себя, как только прекращались месячные. Еще меньшее значение имело, что я выкинула на таких малых сроках. Для меня каждая потеря была потерей ребенка, и было совершенно неважно, что я так и не успела подержать его на руках.

Но Праздник урожая пропустить было, конечно, нельзя, поэтому мы отправились на прогулку по Мэйн-стрит. Там мы невольно остановились перед большим фермерским прилавком, на котором в деревянной клетке жались друг к дружке шесть хорошеньких поросят.

– Какие миленькие! – шепнула я Джону.

– Ну и вонища! – громко сказала позади меня Сара Бет, поднося к носу надушенный носовой платок. Ее и Уилли мы встретили в самом начале нашей прогулки, к тому же они были не одни: следом за ними шагал разодетый в пух и прах Чаз Дэвис, а на руке у него повисла миниатюрная брюнеточка. Ее звали Ларисса Бельмонт, и она жила с Сарой в одной комнате в Ньюкомб-колледже. Да-да, моя подруга в конце концов все же поступила в колледж, чем немало нас удивила. Впрочем, я догадывалась, в чем настоящая причина этой внезапно проснувшейся тяги к наукам, ведь Ньюкомб-колледж находился в Новом Орлеане, а именно в этом городе постоянно жил Анджело Берлини! К счастью, Уилли, похоже, ни о чем не подозревал, иначе мог снова разразиться скандал.